Русские женщины (Некрасов)
Очень краткое содержание[ред.]
Российская империя, 1826 год. Молодая княгиня простилась с отцом и отправилась в Сибирь к мужу-декабристу.
В пути ей снились балы, детство, путешествия по Италии с мужем, а затем — восстание декабристов и арест. Через два месяца она добралась до Иркутска. Губернатор пытался отговорить её ехать дальше, описывая ужасы каторги и суровый климат, но княгиня была непреклонна. Она заявила, что готова умереть рядом с мужем и отказывается от всех дворянских прав. Губернатор, растроганный её мужеством, отпустил её.
Другая молодая женщина, княгиня Волконская, также решила последовать за мужем в Сибирь.
Она оставила маленького сына на попечение родных. Отец пригрозил проклясть её, если через год она не вернётся. В Москве друзья устроили ей прощальный вечер, где Пушкин напутствовал её. Три месяца она ехала через морозы и метели, голодала, переворачивалась в кибитке. В Нерчинске она встретила Трубецкую, и вместе они отправились в острог.
Волконская пробралась в рудник, где работали каторжники.
Я только теперь, в руднике роковом,
Услышав ужасные звуки,
Увидев оковы на муже моём,
Вполне поняла его муки,
И силу его... и готовность страдать!..
Невольно пред ним я склонила
Колени...
Подробный пересказ по поэмам[ред.]
Названия частей и глав — условные.
Княгиня Трубецкая[ред.]
Часть 1. Путь княгини в Сибирь[ред.]
Зимней ночью 1826 года в доме графа готовили возок для дальней дороги. Граф-отец сам проверял экипаж, впрягал лошадей, зажигал фонарь внутри, поправлял подушки и стелил медвежью полость. Он повесил образок в правый уголок и зарыдал — его дочь-княгиня собиралась в долгий путь.
Княгиня прощалась с отцом. Она говорила, что они разрывают сердца друг другу, но иначе поступить не могут. Просила благословить её и отпустить с миром. Она обещала помнить его любовь и последний завет в далёкой стороне. Расставание давалось ей нелегко, хотя она и не плакала.
О, видит бог!.. Но долг другой,
И выше и трудней,
Меня зовёт... Прости, родной!
Напрасных слёз не лей!
Далёк мой путь, тяжёл мой путь,
Страшна судьба моя,
Но сталью я одела грудь...
Гордись — я дочь твоя!
Княгиня прощалась с родным краем, с Петербургом — городом, где прошла её счастливая молодость. Она любила балы, катанье с гор, плеск Невы в вечерней тишине и площадь с героем на коне. Но проклинала тот мрачный дом, где танцевала первую кадриль — воспоминание об этом жгло ей руку.
Возок покатился по городу. Княгиня ехала одна, вся в чёрном, мертвенно-бледная. Впереди скакал секретарь отца в крестах с прислугой, выкрикивая: «Пади!» Ямщик миновал столицу. Путь предстоял далёкий, зима была суровая. На каждой станции княгиня сама выходила и требовала скорее перепрягать лошадей, щедро раздавая червонцы ямщикам.
Путь был труден. На двадцатый день едва добрались до Тюмени, ещё десять дней скакали дальше. Секретарь говорил княгине, что скоро увидят Енисей, и удивлялся, что даже государь так не ездит. Душа княгини была полна тоски, дорога становилась всё труднее, но грёзы её были мирны и легки.
Ей приснилась юность. Богатство, блеск, высокий дом на берегу Невы с коврами на лестнице и львами перед подъездом. Пышный зал, горящий огнями, — детский бал. Ей вплели алые ленты в две русые косы, принесли цветы и наряды невиданной красы. Папаша, седой и румяный, звал её к гостям, восхищаясь её сарафаном. Она кружилась среди цветника милых детских лиц. Нарядные дети были как цветы, а старики — в плюмажах, лентах и крестах.
Потом ей снился другой бал. Перед ней стоял красавец молодой и что-то шептал. Затем опять балы, где она была хозяйкой, принимая сановников, послов, весь модный свет. Муж спрашивал её, отчего она угрюма, говорил, что ему скучен светский шум, и они уезжали. Перед нею открывалась чудная страна — вечный Рим.
Во сне она вспоминала дни, проведённые на юге. Они с мужем бродили по Ватикану, делились мыслями, любовались красотой. Возвращались в живой мир, где ржал осёл, шумел фонтан, пел мастеровой, кипела торговля. Заходили в храм, где царили прохлада, тишина и полусумрак. Слушали шум моря, взбирались на горы, укрывались под тенью зонтообразных пинн. Эти дни прогулок и бесед оставили в её душе неизгладимый след.
Часть 2. Встреча с губернатором[ред.]
Радужные сны исчезли. Перед княгиней возникли картины забитой, загнанной страны: суровый господин и жалкий труженик-мужик с понурой головой. Ей снились группы бедняков на нивах и лугах, стоны бурлаков на волжских берегах. Полная наивного ужаса, она не ела, не спала, засыпала спутника вопросами. Он отвечал коротко: «Ты в царстве нищих и рабов!»
Княгиня проснулась от печального звона — кандального звона. Впереди шла партия ссыльных. Она велела кучеру остановиться, дала им денег. Долго потом мерещились ей их лица. Она думала, что та партия, где был её муж, уже прошла здесь, но вьюга замела их след. Она торопила ямщика ехать скорее.
Мороз усиливался, путь становился пустыннее. На триста вёрст попадался какой-нибудь убогий городок. Под кровлю всех загнал мороз, люди от скуки пили чаи. Замёрзли окна, в одном чуть мелькнул огонёк. Собор, на выезде острог — и нет уж городка.
Два месяца почти бессменно день и ночь в пути катился возок, а конец пути всё был далёк. Под Иркутском спутник княгини захворал. Прождав его два дня, она помчалась дальше одна. В Иркутске её встретил сам начальник городской — высокий, седой бригадир, сухой как мощи и прямой как палка, в крестах и мундире, с перьями петуха на шляпе.
Княгиня потребовала лошадей, чтобы ехать в Нерчинск. Губернатор просил её помедлить час, отдохнуть — дорога была дурна и опасна. Княгиня отказалась, говоря, что сильна и путь недалёк. Губернатор сказал, что до Нерчинска около восьмисот вёрст, дорога становится хуже, езда опасная. Ему нужно было сказать ей два слова по службе. Он служил семь лет при её отце и считал его редким человеком по сердцу и уму. Готов был помочь его дочери.
Княгиня повторяла, что ей ничего не нужно, и спрашивала, готов ли экипаж. Губернатор отвечал, что без его приказа экипаж не подадут. С последней почтой прислали бумагу — ей было бы вернее вернуться. Княгиня удивлялась: неужели шутили над отцом, который всё устроил сам? Губернатор не решался утверждать что-либо, но путь был ещё далёк.
Княгиня требовала не болтать даром и спрашивала, готов ли возок. Губернатор признался, что ещё не приказал готовить. Он был здесь царём. Велел ей сесть и напомнил, что знал её отца встарь. Хотя граф отпустил дочь по доброте своей, её отъезд его убил. Он просил княгиню вернуться поскорей.
Княгиня отвечала, что исполнит до конца то, что однажды решено. Ей смешно было рассказывать, как она любит отца и как он любит её. Но другой долг, выше и святей, звал её. Она называла губернатора мучителем и требовала дать лошадей.
Губернатор спрашивал, хорошо ли ей известно, что её ожидает. Он описывал бесплодную сторону, где весна короче, а зима длиннее — восемь месяцев. Люди там редки без клейма, и те душой черствы. На воле рыскают варнаки, ужасен тюремный дом, глубоки рудники. Ей не придётся быть с мужем наедине — надо жить в общей казарме, питаться хлебом да квасом. Пять тысяч каторжников, озлоблённых судьбой, заводят драки и убийства по ночам. Суд короток и страшен. Княгиня вечно будет свидетельницей этого. Её не пощадят, не сжалятся. Муж виноват, но ей терпеть — за что?
Княгиня отвечала, что знает — жизнь мужа будет ужасна. Пусть и её жизнь будет не радостней его.
Губернатор продолжал убеждать. Он говорил, что тот климат убьёт её. Ей ли жить в стране, где воздух выходит из ноздрей не паром, а ледяной пылью? Где мрак и холод круглый год, а в краткие жары — зловредные пары непросыхающих болот? Страшный край, откуда бежит даже зверь лесной, когда стосуточная ночь повисает над страной.
Княгиня отвечала, что люди же живут в том краю, и она привыкнет шутя. Губернатор просил её вспомнить молодость. Здесь мать омывает новорождённую дочь снеговой водицей, малютку баюкает вой бури всю ночь, будит дикий зверь и пурга, стучащая в окно. Туземный человек окреп в бою с природой, собирая дань с глухих лесов и пустынных рек. А она?
Княгиня говорила, что если ей суждена смерть, ей нечего жалеть. Она едет, она должна умереть близ мужа. Губернатор предупреждал, что она умрёт, но сперва измучит того, чья голова погибла безвозвратно. Он просил не ездить туда ради мужа. Одному сноснее: устав от тяжкого труда, прийти в тюрьму, лечь на голый пол с чёрствым сухарём и заснуть. Добрый сон придёт, и узник станет царём, летая мечтой к родным и друзьям. Проснётся к дневным трудам бодрым и сердцем тихим. А с нею он не будет знать счастливых грёз, будет сознавать себя причиной её слёз.
Княгиня отвечала, что эти речи лучше поберечь для других. Всем его пыткам не извлечь слезы из её глаз. Покинув родину, друзей, любимого отца, приняв обет исполнить до конца свой долг, она не принесёт слёз в проклятую тюрьму. Она спасёт в муже гордость, даст ему силы. Презрение к палачам и сознание правоты будут им верной опорой.
Губернатор называл это прекрасными мечтами, которых хватит на пять дней. Не век же ей грустить. Он просил поверить его совести — ей захочется жить. Здесь черствый хлеб, тюрьма, позор, нужда и вечный гнёт, а там балы, блестящий двор, свобода и почёт. Быть может, бог судил — понравится другой, закон её права не лишил.
Княгиня велела ему молчать. Губернатор откровенно советовал вернуться в свет. Княгиня благодарила за добрый совет. Она говорила, что прежде там был рай земной, а нынче этот рай расчистил Николай. Там люди заживо гниют — ходячие гробы, мужчины — сборище Иуд, а женщины — рабы. Там она найдёт ханжество, поруганную честь, нахальной дряни торжество и подленькую месть.
Нет, в этот вырубленный лес
Меня не заманят,
Где были дубы до небес,
А нынче пни торчат!
Вернуться? жить среди клевет,
Пустых и тёмных дел?..
Там места нет, там друга нет
Тому, кто раз прозрел!
Она не хотела видеть продажных и тупых, не покажется палачу свободных и святых. Забыть того, кто их любил, вернуться, всё простив? Губернатор спрашивал, о ком тоска, к кому любовь, и велел ей молчать. Княгиня велела молчать ему. Он говорил, что если бы не доблестная кровь текла в ней, он бы молчал. Но если она рвётся вперёд, не веря ничему, быть может, гордость её спасёт. Она досталась мужу с богатством, именем, умом, доверчивой душой. А он, не думая о том, что станется с женой, увлёкся призраком пустым — и вот его судьба. Она бежит за ним, как жалкая раба.
Нет! я не жалкая раба,
Я женщина, жена!
Пускай горька моя судьба —
Я буду ей верна!
О, если б он меня забыл
Для женщины другой,
В моей душе достало б сил
Не быть его рабой!
Она знала: к родине любовь — её соперница, и если бы нужно было, вновь простила бы ему. Княгиня кончила. Упрямый старичок молчал. Она спросила, велит ли он готовить возок. Не отвечая, он долго смотрел в пол, потом в раздумье произнёс: «До завтра» — и ушёл.
Назавтра был тот же разговор. Он просил и убеждал, но получил опять отпор. Истощив все убеждения и выбившись из сил, он долго, важен и молчалив, ходил по комнате. Наконец сказал: быть так, её не спасти. Но пусть знает: сделав этот шаг, она всего лишится. За мужем поскакав, она должна подписать отречение от своих прав.
Старик эффектно замолчал, ожидая пользы от этих страшных слов. Но княгиня ответила, что у него седая голова, а он ещё дитя. Ей их права кажутся правами не шутя. Нет, она ими не дорожит — пусть возьмёт их скорей. Где отречение? Она подпишет. И живо — лошадей!
Губернатор удивлялся: подписать эту бумагу — значит стать нищей и женщиной простой! Она скажет прости всему, что дано отцом, что по наследству должно перейти к ней потом. Потерять права имущества, права дворянства! Нет, пусть подумает сперва, он зайдёт к ней опять. Он ушёл и не был целый день. Когда спустилась тьма, княгиня, слабая как тень, пошла к нему сама. Генерал её не принял — хворал тяжело. Пять мучительных дней прошло.
На шестой день он пришёл сам и круто молвил, что не вправе отпустить ей лошадей. Её поведут по этапу с конвоем. Княгиня воскликнула, что так ведь месяцы пройдут в дороге. Губернатор подтвердил: весной придёт в Нерчинск, если дорога не убьёт. Навряд закованный идёт версты четыре в час. Посередине дня — привал, с закатом — ночлег. А ураган в степи застал — закапывайся в снег. Промедлениям нет числа, иной упал, ослаб.
Княгиня не поняла, что значит этап. Губернатор объяснил: под караулом казаков с оружием в руках этапом водят воров и каторжных в цепях. Они дорогою шалят, того гляди сбегут, так их канатом прикрутят друг к другу и ведут. Трудненек путь! Отправится пятьсот, а до нерчинских рудников и трети не дойдёт. Они как мухи мрут в пути, особенно зимой. И ей так идти? Пусть вернётся домой!
Княгиня говорила, что этого ждала. Но он — злодей! Неделя целая прошла. Зачем бы не сказать разом? Она шла бы давно. Нет сердца у людей! Пусть велит партию собирать — она идёт, ей всё равно.
Нежданно старый генерал вскричал, что она поедет. Он закрыл рукой глаза. Как он её мучил! Он просил прощения — да, мучил её, но мучился и сам. У него был строгий приказ преграды ставить ей. Разве он их не ставил? Он делал всё, что мог. Перед царём его душа чиста, свидетель бог.
Острожным жёстким сухарём
И жизнью взаперти,
Позором, ужасом, трудом
Этапного пути
Я вас старался напугать.
Не испугались вы!
...Я не могу, я не хочу
Тиранить больше вас...
Он велел запрягать сейчас и обещал домчать её в три дня.
Княгиня М. Н. Волконская: бабушкины записки[ред.]
Глава 1. Детство героини и её семья[ред.]
Княгиня писала записки для внуков, которые просили её рассказывать истории. Она завещала им портреты людей, близких ей, альбом, цветы с могилы сестры Муравьёвой, коллекцию бабочек, флору Читы, виды суровой страны и железный браслет — подарок деда, выкованный из собственной цепи.
Она родилась под Киевом, в тихой деревне. Была любимой дочерью в богатой и древней семье. Отец её возвысил род — герой, не любивший покоя. Девятнадцати лет он был полковым командиром, мужеством добыл лавры побед и почести. Воинская слава его началась с персидского и шведского походов, но память о нём нераздельно слилась с великим двенадцатым годом. Походы они с ним разделяли. Защитник Смоленска всегда был впереди опасного дела. Под Лейпцигом раненный, с пулей в груди, он через сутки снова сражался.
Пока отец был занят войной, в семействе своём он ни во что не мешался, но был порою крут. Матери он казался почти божеством, и сам был глубоко привязан к ней. Отца любили в герое. Окончив походы, он медленно гас на покое в усадьбе. Жили они в большом подгородном доме. Детей поручили англичанке. Старик отдыхал, приводил к концу записки, читал газеты и журналы, задавал пиры. К нему наезжали седые генералы, шли бесконечные споры, а молодёжь танцевала.
Глава 2. Замужество и арест мужа[ред.]
Она была царицей бала: огонь голубых томных очей, чёрная с синим отливом большая коса, густой румянец на смуглом красивом личике, высокий рост, гибкий стан и гордая поступь пленяли гусаров и улан. Но она неохотно слушала их лесть. Отец за неё постарался — нашёл жениха, который славно дрался под Лейпцигом. Государь дал ему чин генерала. Волконский бывал у них, шатался с нею по парку. Она помнила высокого генерала. Старик решил круто, она не смела возражать.
Прошло две недели, и она стояла под венцом с Сергеем Волконским. Немного знала его женихом, немного узнала и мужем — так мало жили под одной кровлей, так редко виделись. Бригаду его разбросали по дальним селеньям на зимний постой, он беспрестанно объезжал её. Она расхворалась, по совету врачей целое лето купалась в Одессе. Зимой он приехал за нею, неделю она с ним отдохнула при главной квартире.
Однажды ночью, почти на рассвете, она услышала голос Сергея. Он велел вставать, найти ключи, затопить камин. Она вскочила. Он был встревожен и бледен. Она затопила камин. Муж сносил бумаги из ящиков к камину и жёг торопливо. Иные прочитывал бегло, спеша, иные бросал не читая. Она помогала ему, дрожа, толкая бумаги глубже в огонь. Потом он сказал, что они поедут сейчас. Всё быстро уложили, и утром, ни с кем не прощаясь, они тронулись в путь. Скакали три дня. Сергей был угрюм и торопился. Довёз её до отцовской усадьбы и тотчас простился.
Глава 3. Принятие решения ехать в Сибирь[ред.]
Она долго не знала покоя и сна, сомнения терзали душу. Родные утешали, отец объяснял торопливость мужа случайным делом — император послал его с тайным поручением. Велел не плакать — она носила под сердцем драгоценный залог, должна беречься. Всё кончится ладно, она встретит мужа, качая ребёнка. Но предсказание не сбылось. Увидеться с женой и первенцем-сыном отцу довелось не здесь, не под родною кровлей.
Первенец дорого ей стоил — два месяца она прохворала. Измучена телом, убита душой, она спросила первую няню о муже. Он ещё не бывал. Писем нет даже. Отец ускакал в Петербург, брат уехал туда же. Она сказала матушке, что едет сама — довольно ждали. Старушка старалась упрашивать дочь, но та твёрдо решилась. Она припомнила ту последнюю ночь и всё, что тогда совершилось, и ясно сознала, что с мужем её недоброе что-то творится.
Стояла весна, по разливам речным пришлось тащиться черепахой. Доехала чуть живая. Спросила отца, где муж. Он ответил, что муж ушёл воевать в Молдавию. Не пишет ли он? Отец уныло глянул и вышел. Брат был недоволен, прислуга молчала, вздыхая. Она заметила, что с нею хитрят, заботливо что-то скрывая. Ссылаясь на то, что ей нужен покой, к ней никого не пускали, даже газет не давали. Она писала родным мужа, умоляя отвечать. Проходили недели — ни слова от них. Она плакала, теряла силы.
Нет чувства мучительней тайной грозы. Она клятвой отца уверяла, что не прольёт ни единой слезы. Он и кругом всё молчало. Любя, её мучил бедный отец, жалея, удваивал горе. Узнала она всё наконец — прочла в самом приговоре, что был заговорщиком бедный Сергей. Они стояли настороже, готовя войска к низвержению властей. Закружилась её голова, она не хотела верить глазам. Сергей — и бесчестное дело! Она сто раз прочла приговор, вникая в роковые слова. С отцом разговор её успокоил. С души словно камень тяжёлый упал. Она винила Сергея в одном: зачем не сказал жене ничего? Подумав, и то простила: как мог он болтать? Она была молода, носила сына под сердцем — он боялся за мать и дитя.
Глава 4. Прощание с семьёй[ред.]
Она думала: пусть беда велика, не всё потеряла в мире. Сибирь ужасна и далека, но люди живут и в Сибири. Всю ночь она горела, мечтая, как будет лелеять Сергея. Под утро уснула глубоким, крепительным сном и встала бодрее. Здоровье её скоро поправилось. Она повидала приятельниц, нашла сестру, расспросила её и узнала много горького. Сергей всё время содержался в тюрьме, не видел ни родных, ни друзей. Вчера только с ним повидался отец. Повидаться с ним может и она: когда приговор прочитали, одели их в рубище, сняли кресты, но дали право свиданья.
Она поехала в крепость к мужу с сестрой. Пришли сперва к генералу, потом он привёл их в обширную мрачную залу. Велел дождаться, раскланялся вежливо и вышел. Минуты казались часами. Ей чудилось: принесли связку ключей, заскрипела ржавая дверь. В угрюмой каморке с железным окном томился измученный узник. Ему сказали, что жена приехала. Он, бледный лицом, весь задрожал, оживился, не смея довериться слуху. Коридором он быстро бежал.
Генерал громогласно сказал: «Вот он!» Она увидала Сергея. Недаром над ним пронеслась гроза: морщины на лбу появились, лицо было мертвенно-бледно, глаза не так уже ярко светились, но больше в них было той тихой, знакомой печали. С минуту пытливо смотрели они и вдруг заблистали радостью. Казалось, он в душу её заглянул. Она, припав к его груди, горько рыдала. Он обнял её и шепнул, что здесь есть посторонние люди. Потом сказал, что полезно ему узнать добродетель смиренья, что легко переносит тюрьму, и прибавил несколько слов ободренья.
По комнате важно шагал свидетель — им было неловко. Сергей показал на свою одежду, велел поздравить его с обновкой и тихо прибавил: пойми и прости. Глаза засверкали слезою, но тут соглядатай успел подойти, он низко поник головою. Она громко сказала, что не ждала найти его в этой одежде. И тихо шепнула: всё поняла, любит его больше, чем прежде. Она спросила, что делать. В каторге будет жить, покуда жить не наскучит. Он жив, здоров, так о чём же тужить? Ведь каторга их не разлучит?
Глава 5. Путь через Россию[ред.]
Сергей вынул платок, положил на окно, и рядом она положила свой. Расставаясь, она взяла платок Сергея, мужу остался её. После годичной разлуки час свиданья казался коротким, но что было делать! Срок миновал, пришлось бы другим дожидаться. Генерал подсадил её в карету, желал счастливо оставаться. Великую радость нашла она в платке: целуя его, увидала несколько слов на одном уголке. Дрожа, прочитала: «Мой друг, ты свободна. Пойми — не пеняй! Душевно я бодр и желаю жену мою видеть такой же. Прощай! Малютке поклон посылаю».
В Петербурге была большая родня у мужа — вся знать. Она ездила к ним, волновалась три дня, умоляя спасти Сергея. Отец говорил, что она мучится — он всё испытал, бесполезно. И правда: они уж пытались помочь, моля императора слёзно, но просьбы до его сердца не дошли. Она с мужем ещё повиделась. Время приспело — его увезли. Как только она осталась одна, тотчас послышала в сердце своём, что надо и ей торопиться. Ей душен казался родительский дом, и она стала к мужу проситься.
Вся семья грозно восстала, когда она сказала, что едет. Не знает, как ей удалось устоять, чего натерпелась. Была вызвана мать из-под Киева, приехали братья. Отец приказал образумить её. Они убеждали, просили, но волю её сам господь подкреплял, их речи её не сломили. А много и горько поплакать пришлось. Когда собрались к обеду, отец мимоходом бросил ей вопрос: на что решилась? Она ответила: еду! Отец промолчал, промолчала семья. Вечером она горько всплакнула, качая ребёнка, задумалась. Вдруг вошёл отец — она вздрогнула. Ждала грозы, но он, печален и тих, сказал сердечно и кротко: за что обижает кровных родных? Что будет с несчастным сироткой? Что будет с нею? Там нужна не женская сила. Напрасна великая жертва её, найдёт там только могилу.
Глава 6. Прибытие в рудник и встреча с мужем[ред.]
Он ждал ответа, ловил её взгляд, лаская и целуя. Вдруг воскликнул, негодуя: сам виноват, он её погубил! Где был его рассудок, где были глаза? Уж знала вся их армия. Он рвал седые волоса, просил прощения, умолял остаться. Она, припав головою к нему на плечо, тихо сказала: поеду. Он вдруг распрямился, глаза его гневом сверкали. Он говорил, что она не знает сама, что болтает. Умеет ли думать её голова? Считает ли врагами мать и отца? Или глупы они? Что спорит с ними, как с ровней? Пусть поглубже заглянет в сердце своё, посмотрит вперёд хладнокровней, подумает. Он завтра увидится с нею. Ушёл, грозящий и гневный. Она, чуть жива, пред иконой святой упала в истоме душевной.
Она целую ночь не спала, молилась и плакала много. Звала божию матерь на помощь, просила совета у бога. Училась думать — отец приказал подумать. Давно ли он думал за них и решал, и жизнь их мирно летела? Она училась много, на трёх языках читала, была заметна в парадных гостиных, на светских балах, искусно танцуя, играя. Могла говорить почти обо всём, знала музыку, пела, отлично скакала верхом, но думать совсем не умела. Только в последний, двадцатый год узнала, что жизнь не игрушка.
В последнее время её голова работала сильно, пылала. Неизвестность томила сперва. Когда беду узнала, бессменно стоял перед нею Сергей, тюрьмою измученный, бледный. Много неведомых прежде страстей посеял в её душе бедной. Она испытала всё, а больше всего — жестокое чувство бессилья. Гнев палил её больную душу, она волновалась нестройно, рвалась, проклинала, но не было сил, ни времени думать спокойно. Теперь непременно должна думать — отцу так угодно. Пусть воля её неизменно одна, пусть всякая дума бесплодна, она решилась честно исполнить отцовский приказ.
Играла и думала: «Бедный мой сын!
Не знаешь ты, чем ты играешь!
Здесь участь твоя: ты проснёшься один,
Несчастный! Ты мать потеряешь!»
И в горе, упав на ручонки его
Лицом, я шептала, рыдая...
Она думала о том, что если останется, послушная им, её истерзает разлука. Не зная покоя ни ночью, ни днем, рыдая над бедным сироткой, всё будет думать о муже своём, слышать его кроткий упрёк. Куда ни пойдёт — на лицах людей прочитает свой приговор, в их шёпоте — повесть измены своей, в улыбке угадает укор. Что место её не на пышном балу, а в дальней пустыне угрюмой, где узник усталый в тюремном углу терзается лютою думой, один, без опоры. Скорее к нему! Там только вздохнёт она свободно. Делила с ним радость, делить и тюрьму должна. Так небу угодно.
Она просила родных простить. Сердце её давно подсказало решенье, и верит твёрдо: от бога оно. А в них говорит сожаленье. Если выбор решить должна меж мужем и сыном, идёт туда, где больше нужна, идёт к тому, кто в неволе. Сына оставит в семействе родном, он скоро её позабудет. Пусть дедушка будет малютке отцом, сестра ему матерью будет. Он так ещё мал! А когда подрастёт и страшную тайну узнает, верит: он матери чувство поймёт и в сердце её оправдает. Но если останется с ним и потом он тайну узнает и спросит: зачем не пошла за бедным отцом, и слово укора ей бросит — о, лучше в могилу заживо лечь, чем мужа лишить утешенья и в будущем сына презренье навлечь. Нет, не хочет презренья.
В декабрьский мороз она рассталась с домом отцовским и мчалась без отдыху с лишком три дня. Скоро прискакала в Москву, к сестре Зинаиде.
Молодая княгиня была мила и умна, прекрасно знала музыку и пела. Искусство было ей святыня. Она оставила книгу новелл, исполненных грации нежной. Поэт Веневитинов пел ей стансы, влюблённый безнадежно. В Италии год Зинаида жила и к ним, по сказанью поэта, цвет южного неба в очах принесла. Царица московского света, она не чуждалась артистов — им было житьё у Зины в гостиной. Они уважали, любили её и Северной звали Коринной.
Они поплакали. Зинаиде по душе была её роковая решимость. Она велела ей лечь до вечера спать, а вечером устроила пир. Всё было во вкусе её, друзья не повесы. Они спели любимые песни, сыграли любимые пьесы. Весть, что она приехала, в Москве уже многие знали. В то время несчастные их мужья внимание Москвы занимали. Едва огласилось решение суда, всем было неловко и жутко. В салонах Москвы повторялась одна ростопчинская шутка: в Европе сапожник, чтоб барином стать, бунтует — понятное дело, у нас революцию сделала знать: в сапожники, что ль, захотела?
Она сделалась героинею дня. Не только артисты, поэты — вся двинулась знатная их родня. Парадные, цугом кареты гремели. Напудрив парики, явились былые тузы-старики, потемкину ровня по летам, с отменно учтивым приветом. Старушки статс-дамы былого двора заключали её в объятья: какое геройство, какая пора! И в такт головами качали. Что было в Москве повидней, что в ней мимоездом гостило, всё вечером съехалось к Зине. Артистов тут множество было, певцов-итальянцев она слышала, что были тогда знамениты. Отца сослуживцы, друзья тут были, печалью убиты. Тут были родные ушедших туда, куда она сама торопилась. Писателей группа, любимых тогда, с нею дружелюбно простилась: тут были Одоевский, Вяземский, был поэт вдохновенный и милый, поклонник кузины, что рано почил, безвременно взятый могилой. И Пушкин тут был.
Она узнала его — он был другом их детства. В Юрзуфе он жил у её отца. В ту пору проказ и кокетства они смеялись, болтали, бегали с ним, бросали друг в друга цветами. Всё их семейство поехало в Крым, и Пушкин отправился с ними. Ехали весело. Вот наконец и горы, и Чёрное море. Отец велел постоять экипажам, гуляли на просторе. Тогда уже был ей шестнадцатый год. Гибкая, высокая не по летам, покинув семью, она стрелою вперёд умчалась с курчавым поэтом. Без шляпки, с распущенной длинной косой, полуденным солнцем палима, она к морю летела. Перед нею был вид южного берега Крыма. Она радостным взором глядела кругом, прыгала, с морем играла. Когда удалялся прилив, бегом до самой воды добегала. Когда же прилив возвращался опять и волны грядой подступали, от них спешила назад убежать, а волны её настигали. И Пушкин смотрел и смеялся, что она ботинки свои промочила. Она велела молчать — идёт её гувернантка. Она скрыла, что ноги промокли. Потом прочла в «Онегине» чудные строки. Она вспыхнула вся, была довольна.
Теперь она стара, так далеки те красные дни. Не будет скрывать, что Пушкин в то время казался влюблённым в неё, но, по правде сказать, в кого он тогда не влюблялся! Но думает, он не любил никого тогда, кроме Музы: едва ли не больше любви занимали его волненья её и печали. Юрзуф живописен: в роскошных садах долины его потонули, у ног его море, вдали Аюдаг. Татарские хижины льнули к подножию скал, виноград выбегал на кручу лозой отягчённой, и тополь местами недвижно стоял зелёной и стройной колонной. Они заняли дом под нависшей скалой, поэт наверху приютился. Он им говорил, что доволен судьбой, что в море и горы влюбился. Прогулки его продолжались по дням и были всегда одиноки. Он у моря часто бродил по ночам. По-английски брал уроки у Лены, её сестры. Байрон тогда его занимал чрезвычайно.
Печальна была их встреча. Поэт подавлен был истинным горем. Припомнил игры ребяческих лет в далёком Юрзуфе, над морем. Покинув привычный насмешливый тон, с любовью, с тоской бесконечной, с участием брата напутствовал он подругу той жизни беспечной. С нею он по комнате долго ходил, судьбой озабочен её. Она помнит, что он говорил, да так передать не умеет.
Идите, идите! Вы сильны душой,
Вы смелым терпеньем богаты,
Пусть мирно свершится ваш путь роковой,
Пусть вас не смущают утраты!
Поверьте, душевной такой чистоты
Не стоит сей свет ненавистный!
Он говорил, что блажен, кто меняет суеты этого света на подвиг любви бескорыстной. Что свет — опостылевший всем маскарад, в нём сердце черствеет и дремлет, в нём царствует вечный, рассчитанный хлад и пылкую правду объемлет. Вражда умирится влиянием годов, перед временем рухнет преграда, и ей возвратятся пенаты отцов и сени домашнего сада. Целебно вольётся в усталую грудь долины наследственной сладость, она гордо оглянет пройденный путь и снова узнает радость. Да, верит — недолго ей горе терпеть, гнев царский не будет вечным. Но если придётся в степи умереть, помянут её словом сердечным. Пленителен образ отважной жены, явившей душевную силу и в снежных пустынях суровой страны сокрывшейся рано в могилу. Она умрёт, но её страданий рассказ поймётся живыми сердцами, и за полночь правнуки о ней беседы не кончат с друзьями. Они им покажут, вздохнув от души, её незабвенные черты, и в память прабабки, погибшей в глуши, осушатся полные чаши. Пускай долговечнее мрамор могил, чем крест деревянный в пустыне, но мир Долгорукой ещё не забыл, а Бирона нет и в помине.
Она слушала музыку, грусти полна, жадно внимала пению. Сама не пела — была больна. Только других умоляла: подумайте, уезжаю с зарёй! О, пойте же, пойте, играйте! Ни музыки такой не услышу, ни песни. Наслушаться дайте! И чудные звуки лились без конца. Торжественной песней прощальной окончился вечер — не помнит лица без грусти, без думы печальной. Черты неподвижных, суровых старух утратили холод надменный, и взор, что, казалось, навеки потух, светился слезой умиленной. Артисты старались себя превзойти, не знает песни прелестней той песни-молитвы о добром пути, той благословляющей песни. О, как вдохновенно играли они, как пели и плакали сами! И каждый сказал ей: господь вас храни, прощаясь с нею со слезами.
Морозно. Дорога бела и гладка, ни тучи на всём небосклоне. Обмёрзли усы, борода ямщика, дрожит он в своём балахоне. Спина его, плечи и шапка в снегу, хрипит он, коней понукая, и кашляют кони его на бегу, глубоко и трудно вздыхая. Обычные виды: былая краса пустынного русского края, угрюмо шумят строевые леса, гигантские тени бросая. Равнины покрыты алмазным ковром, деревни в снегу потонули, мелькнул на пригорке помещичий дом, церковные главы блеснули. Обычные встречи: обоз без конца, толпа богомолок старушек, гремящая почта, фигура купца на груде перин и подушек. Казённая фура с десятком подвод: навалены ружья и ранцы. Солдатики — жидкий, безусый народ, должно быть, ещё новобранцы. Сынков провожают отцы-мужики да матери, сёстры и жёны — уводят сердечных в полки. Доносятся горькие стоны.
В Казани она сделала первый привал, на жёстком диване уснула. Из окон гостиницы видела бал и, каюсь, глубоко вздохнула. Вспомнила: час или два с небольшим осталось до нового года. Счастливые люди, как весело им! У них и покой, и свобода. Танцуют, смеются, а ей не знавать веселья, она едет на муки. Не надо бы мыслей таких допускать, да молодость, молодость, внуки! Здесь снова пугали её Трубецкой, что будто её воротили. Но она не боялась — позволение с нею. Часы уже десять пробили, пора. Она оделась. Готов ли ямщик? Смотритель-старик заметил, что ей лучше дождаться рассвета — метель начала подыматься. Ах, то ли придётся ещё испытать! Поедет. Скорей, ради бога!
Звенит колокольчик, ни зги не видать. Что дальше, то хуже дорога. Поталкивать начало сильно в бока, какими-то едут грядами. Не видит даже спины ямщика — бугор намело между ними. Чуть-чуть не упала кибитка, шарахнулась тройка и стала. Ямщик заохал: докладывал, пождать бы, дорога пропала. Она послала дорогу искать ямщика, кибитку рогожей закрыла. Подумала: верно, уж полночь близка, подавила пружинку часов. Двенадцать ударило! Кончился год, и новый успел народиться. Откинув циновку, глядит вперёд — по-прежнему вьюга крутится. Какое ей дело до их скорбей, до их нового года? И она равнодушна к тревоге её и к стонам её, непогода. Своя у неё роковая тоска, и с ней борется одиноко.
Она поздравила ямщика. Он сказал, что зимовка тут есть недалеко, рассвета дождутся в ней. Подъехали, разбудили каких-то убогих лесных сторожей, их дымную печь затопили. Рассказывал ужасы житель лесной, да она его сказки забыла. Согрелись чаем. Пора на покой! Метель всё ужаснее выла. Лесник покрестился, ночник погасил и с помощью пасынка Феди огромных два камня к дверям привалил. Зачем? Одолели медведи! Потом он улёгся на голом полу, всё скоро уснуло в сторожке. Она думала, думала, лёжа в углу на мёрзлой и жёсткой рогожке. Сначала весёлые были мечты: вспомнила праздники их, огнями горящую залу, цветы, подарки, заздравные чаши, и шумные речи, и ласки. Кругом всё милое, всё дорогое. Но где же Сергей? И, подумав о нём, забыла всё остальное.
Она живо вскочила, как только ямщик продрогший в окно постучался. Чуть свет на дорогу их вывел лесник, но деньги принять отказался. Не надо, родная, бог вас защити, дороги-то дальше опасны! Крепчали морозы по мере пути и сделались скоро ужасны. Совсем она закрыла кибитку свою — и темно, и страшная скука. Что делать? Стихи вспоминает, поёт. Когда-нибудь кончится мука! Пусть сердце рыдает, пусть ветер ревёт и путь её заносят метели, а всё-таки она подвигается вперёд. Так ехала три недели.
Однажды, заслышав какой-то содом, она циновку свою открыла, взглянула: едут обширным селом, ей сразу глаза ослепило. Пылали костры по дороге. Тут были крестьяне, крестьянки, солдаты и целый табун лошадей. Ямщик сказал: здесь станция, ждут серебрянки. Они увидят её, она, чай, идёт недалече. Сибирь высылала богатство своё, она рада была этой встрече. Дождусь серебрянки! Авось что-нибудь о муже, о наших узнаю. При ней офицер, из Нерчинска их путь. В харчевне сидит, поджидает.
Вошёл молодой офицер, он курил, он ей не кивнул головою, он как-то надменно глядел и ходил. И вот она сказала с тоскою: вы видели, верно, известны ли вам те жертвы декабрьского дела? Здоровы они? Каково-то им там? О муже она знать бы хотела. Нахально ко ней повернул он лицо — черты были злы и суровы, и, выпустив изо рту дыму кольцо, сказал: несомненно здоровы, но я их не знаю и знать не хочу, я мало ли каторжных видел! Как больно ей было, родные! Молчу. Несчастный! её же обидел. Она бросила только презрительный взгляд, с достоинством юноша вышел. У печки тут грелся какой-то солдат, проклятие её он услышал и доброе слово — не варварский смех нашёл в своём сердце солдатском. Здоровы, сказал он, я видел их всех, живут в руднике Благодатском! Но тут возвратился надменный герой, поспешно ушла она в кибитку. Спасибо, солдатик, спасибо, родной! Недаром она вынесла пытку.
Поутру на белые степи глядит, послышался звон колокольный. Тихонько в убогую церковь вошла, смешалась с толпой богомольной. Отслушав обедню, к попу подошла, молебен служить попросила. Всё было спокойно, толпа не ушла. Совсем её горе сломило. За что они обижены столько, Христос? За что поруганьем покрыты? И реки давно накопившихся слёз упали на жёсткие плиты. Казалось, народ её грусть разделял, молясь молчаливо и строго, и голос священника скорбью звучал, прося об изгнанниках бога. Убогий, в пустыне затерянный храм! В нём плакать ей было не стыдно, участье страдальцев, молящихся там, убитой душе не обидно.
А ночью ямщик не сдержал лошадей, гора была страшно крутая, и она полетела с кибиткой своей с высокой вершины Алтая. В Иркутске проделали то же с нею, чем там Трубецкую терзали. Байкал. Переправа — и холод такой, что слёзы в глазах замерзали. Потом рассталась с кибиткой своей — пропала санная дорога. Ей жаль её было: плакала в ней и думала, думала много. Дорога без снегу — в телеге! Сперва телега её занимала, но вскоре потом, ни жива ни мертва, прелесть телеги узнала. Узнала и голод на этом пути. К несчастию, ей не сказали, что тут ничего невозможно найти, тут почту бурята держали. Говядину вялят на солнце они да греются чаем кирпичным, и тот ещё с салом! Господь сохрани попробовать вам, непривычным! Зато под Нерчинском ей задали бал: какой-то купец тороватый в Иркутске заметил её, обогнал и в честь её праздник богатый устроил. Спасибо! Она рада была и вкусным пельменям и бане. А праздник, как мёртвая, весь проспала в гостиной его на диване.
Не знала, что впереди её ждёт. Утром в Нерчинск прискакала, не верит глазам — Трубецкая идёт! Догнала тебя, догнала! Они в Благодатске! Она бросилась к ней, счастливые слёзы роняя. В двенадцати только вёрстах её Сергей, и Катя с нею Трубецкая!
Пойдём же мы об руку трудным путём,
Как шли зеленеющим лугом.
И обе достойно свой крест понесём
И будем мы сильны друг другом.
Что мы потеряли? подумай, сестра!
Игрушки тщеславья... Не много!
Жителям разрешили вернуться в аул через неделю. Она посетила могилу подруги детства. Сидела у холодной, одинокой могилы и долго думала о ней. В ауле было безлюдно и тихо. Во дворе застала солдат, чистивших колодец. Рассердившись на их самоуправство, дедушка отнял у них вёдра. Тут подъехала машина, из неё вышел отец с подполковником. Солдаты оставили работу. Отец обнял сына после вынужденной разлуки и похлопал его по плечу. Бабушка развела огонь и принялась печь хлеб. Вооружившись короткой лопатой, дедушка спустился в колодец и вылез оттуда только к обеду, совершенно обессилевший.
Однажды, спустя много лет, в Семипалатинске сын прибежал со школы. Он сказал, что нужно торопиться, скоро начнутся испытания бомбы. Все жильцы многоэтажек собрались во дворе. Земля вскоре задрожала, где-то прорвало трубу, и во дворе запахло газом. Она гуляла по заснеженному пустырю со своим сыном. Затем они навестили отца. Он с теплотой встретил своего внука и крепко прижал его к себе. Пройдёт много лет, и внук вспомнит об этой встрече на улицах Кёнигсберга, где прежде воевал его дедушка.
Спустя 35 лет она отправилась в Чингисские горы на поиски могилки подруги, но так и не нашла её. Вечером покинула темнеющие ущелья вместе со своим другом. У подножья гор, в юрте, гостю накрыли стол. Здесь жила младшая сестра друга с мужем. Их семью постигло несчастье: первый ребёнок родился без рук, ещё двое погибли, а у последнего никак не срасталось темечко. Она взглянула в лицо страшной трагедии и никак не могла уснуть.