Полтава (Пушкин)
Очень краткое содержание[ред.]
Украина, начало XVIII века. Дочь богатого полтавского судьи Мария слыла первой красавицей.
Девушку посватал гетман Иван Мазепа — её крёстный отец.
Мария сбежала с гетманом, опозорив семью. Её отец Василий Кочубей решил отомстить и послал царю донос об изменнических замыслах гетмана.
Царь не поверил и выдал Кочубея Мазепе. Тот приговорил его к казни. Мать успела предупредить Марию, но они опоздали — отец был мёртв.
Мария исчезла. Тем временем Мазепа изменил царю и перешёл к шведскому королю. В Полтавской битве Пётр лично вёл войска в атаку:
Выходит Пётр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идёт. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит.
Шведы были разгромлены. Мазепа бежал с Карлом. Ночью к нему пришла безумная Мария, не узнала его и исчезла во тьме. Гетман навсегда покинул родину.
Подробный пересказ по песням[ред.]
Названия песен и посвящения — условные.
Посвящение. Голос музы тёмной[ред.]
Поэт обратился к возлюбленной с посвящением, вопрошая, коснётся ли её слуха голос его музы. Он спрашивал, поймёт ли она стремление его сердца, или же посвящение пройдёт непризнанным, как некогда его любовь. Поэт просил её узнать хотя бы звуки, бывало милые ей, и помнить, что в дни разлуки её печальная пустыня и последний звук её речей остались для него единственным сокровищем и святыней.
Песнь 1. Любовь Мазепы и бегство Марии. Донос Кочубея[ред.]
Богат и славен был полтавский судья Кочубей. Его луга были необозримы, табуны коней паслись вольно, вокруг Полтавы его хутора окружали сады. У него было много добра — меха, атлас, серебро. Но гордился старый Кочубей не богатством, а прекрасной дочерью своей.
В Полтаве не было красавицы, равной Марии. Она была свежа, как весенний цвет, стройна, как тополь киевских высот. Её движения напоминали плавный ход лебедя или быстрые стремления лани. Грудь её была бела, как пена, вокруг высокого чела чернели локоны, глаза блестели звездой, уста рдели, как роза. Но не одна красота прославила молодую Марию — везде она была известна как девица скромная и разумная. За неё сватались завидные жених из Украины и России, но от венца, как от оков, бежала пугливая Мария. Всем женихам она отказала — и вот за ней сам гетман послал сватов.
Гетман был стар, удручён годами, войной, заботами и трудами, но чувства в нём кипели, и вновь Мазепа познал любовь. Сердце старика пылало не мгновенными страстями — упорно, медленно оно раскалялось в огне страстей, но поздний жар уже не остынет и покинет его лишь с жизнью.
Одна в сенях невеста бродила, трепетала и ждала решения. К ней пришла мать, полная негодования. Схватив дочь за руку, она с содроганием говорила о бесстыдном старце, который, будучи крёстным отцом и другом невинной крестницы своей, на закате дней вздумал стать её супругом. Мария вздрогнула, лицо её покрыла бледность гробовая, и она упала на крыльцо как неживая.
Она опомнилась, но снова закрыла очи и не говорила ни слова. Отец и мать пытались успокоить её сердце, разогнать боязнь и горесть, устроить тревогу смутных дум — напрасно. Целые два дня Мария, то молча плача, то стеня, не пила, не ела, шаталась бледная как тень, не зная сна. На третий день её светлица опустела. Никто не знал, когда и как она скрылась. Лишь рыбак той ночью слышал конский топот, казачью речь и женский шёпот, а утром на росе лугов был виден след восьми подков.
Вскоре слуха Кочубея коснулась роковая весть: она забыла стыд и честь, она в объятиях злодея! Отец и мать не смели понимать молву. Тогда лишь истина явилась со своей ужасной наготой. Тогда лишь объяснилась душа преступницы младой. Стало явно, зачем она бежала семейственных оков, томилась тайно, воздыхала и на приветы женихов молчанием гордым отвечала; зачем так тихо за столом она лишь гетману внимала, когда беседа ликовала и чаша пенилась вином; зачем она всегда певала те песни, которые он слагал, когда был беден и мал; зачем с неженской душой она любила конный строй и бранный звон литавр.
Его кудрявые седины,
Его глубокие морщины,
Его блестящий, впалый взор,
Его лукавый разговор
Тебе всего, всего дороже...
Ты прелесть нежную стыда
В своём утратила паденье...
Богат и знатен был Кочубей, довольно у него друзей. Он мог омыть свою славу, возмутить Полтаву, средь своего дворца мщением отца постигнуть гордого злодея. Но иной замысел волновал сердце Кочубея. Была та смутная пора, когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужала с гением Петра. Суровый был в науке славы ей дан учитель — шведский паладин задал ей не один урок нежданный и кровавый. Но в искушеньях долгой кары, перетерпев судеб удары, окрепла Русь.
Венчанный славой бесполезной, отважный Карл скользил над бездной. Он шёл на древнюю Москву, взметая русские дружины, как вихорь гонит прах долины. Украина глухо волновалась, давно в ней искра разгоралась. Друзья кровавой старины чаяли народной войны, роптали, требуя кичливо, чтоб гетман узы их расторг, и Карла ждал нетерпеливо их легкомысленный восторг. Вокруг Мазепы раздавался мятежный крик: пора, пора! Но старый гетман оставался послушным подданным Петра.
Юноши твердили, что гетман изнемог, слишком стар, труды и годы угасили в нём прежний деятельный жар. Они мечтали грянуть войною на ненавистную Москву. Но старость ходит осторожно и подозрительно глядит. Кто проникнет испытующим умом в роковую бездну души коварной? Думы в ней, плоды подавленных страстей, лежат погружены глубоко, и замысел давнишних дней, быть может, зреет одиноко. Но чем Мазепа злей, чем сердце в нём хитрей и ложней, тем с виду он неосторожней и в обхождении простей.
Не многим, может быть, известно,
Что дух его неукротим...
Что ни единой он обиды
С тех пор как жив не забывал...
Что кровь готов он лить, как воду,
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.
Издавна умысел ужасный взлелеял тайно злой старик в душе своей. Но взор опасный, враждебный взор его проник. Скрежеща мыслил Кочубей: «Нет, дерзкий хищник, нет, губитель! Я пощажу твою обитель, темницу дочери моей. Ты не истлеешь средь пожара, ты не издохнешь от удара казачьей сабли. Нет, злодей, в руках московских палачей, в крови, при тщетных отрицаньях, на дыбе, корчась в истязаньях, ты проклянёшь и день и час, когда ты дочь крестил у нас!»
Было время: с Кочубеем был друг Мазепа, они делились чувствами, их кони скакали рядом сквозь огни. Нередко долгие беседы наедине вели они — пред Кочубеем гетман скрытный души мятежной, ненасытной отчасти бездну открывал и о грядущих изменениях, переговорах, возмущениях в речах неясных намекал. Так было сердце Кочубея в то время предано ему. Но в горькой злобе свирепея, теперь позыву одному оно послушно: он голубит единую мысль и день и ночь — иль сам погибнет, иль погубит, отмстит поруганную дочь.
Предприимчивую злобу он крепко в сердце затаил. Он зла Мазепе не желает, всему виновна дочь одна, но он и дочери прощает. А между тем орлиным взором в кругу домашнем он искал себе товарищей отважных, неколебимых, непродажных. Во всём открылся он жене. Давно в глубокой тишине уже донос он грозный копит, и, гнева женского полна, нетерпеливая жена супруга злобного торопит. В тиши ночей, на ложе сна, как некий дух, ему она о мщенье шепчет, укоряет, и слёзы льёт, и ободряет, и клятвы требует — и ей клянётся мрачный Кочубей.
Удар обдуман. С Кочубеем бесстрашный Искра заодно. Но кто, усердьем пламенея, ревнуя к общему добру, донос на мощного злодея предубеждённому Петру к ногам положит, не робея? Между полтавских казаков один с младенческих годов любил Марию любовью страстной. Он без надежд её любил, не докучал ей мольбою. Когда наехали толпою к ней женихи, он уныл и сир удалился. Когда же вдруг меж казаков позор Мариин огласился и беспощадная молва её со смехом поразила, и тут Мария сохранила над ним привычные права.
Кто при звёздах и при луне так поздно ехал на коне? Чей это конь неутомимый бежал в степи необозримой? Казак на север держал путь, казак не хотел отдохнуть ни в чистом поле, ни в дубраве, ни при опасной переправе. Булат его блестел, мешок за пазухой звенел, ретивый конь бежал, размахивая гривой. Червонцы нужны для гонца, булат потеха молодца, ретивый конь потеха тоже — но шапка для него дороже. За шапку он оставить рад коня, червонцы и булат, но выдаст шапку только с бою. Зачем он шапкой дорожит? За тем, что в ней донос зашит, донос на гетмана злодея царю Петру от Кочубея.
Песнь 2. Казнь Кочубея и исчезновение Марии[ред.]
Мазепа был мрачен. Ум его смущён жестокими мечтами. Мария нежными очами глядела на старца своего. Она, обняв его колени, слова любви ему твердила. Напрасно: чёрных помышлений её любовь не удалит. Пред бедной девой с невниманьем он хладно потупляет взор, и ей на ласковый укор одним ответствует молчанием. Удивлена, оскорблена, едва дыша, встала она и говорила с негодованием: «Послушай, гетман; для тебя я позабыла всё на свете. Зачем же ты меня не любишь?»
Мазепа отвечал: «Мой друг, несправедлива ты. Оставь безумные мечты. Нет, душу пылкую твою волнуют, ослепляют страсти. Мария, верь: тебя люблю я больше славы, больше власти». Но Мария упрекала его в хитрости. Она говорила, что он бежит её ласк, целый день в кругу старшин, в пирах, разъездах — она забыта; он долгой ночью иль один, иль с нищим, иль у езуита. Она спросила: «Кто эта Дульская?»
Мазепа решил объяснить. Он сказал, что давно замыслили они дело, теперь оно кипит. Благое время приспело, борьбы великой близок час.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора:
И знамя вольности кровавой
Я подымаю на Петра.
Готово всё: в переговорах
Со мною оба короля;
И скоро в смутах...
Быть может, трон воздвигну я.
Он говорил, что друзей надёжных имеет: княгиня Дульская и с нею его езуит, да нищий сей к концу его замысел приводят. Через их руки к нему доходят наказы, письма королей. Мария воскликнула: «О милый мой, ты будешь царь земли родной! Твоим сединам как пристанет корона царская!» Мазепа сказал: «Постой. Не всё свершилось. Буря грянет; кто может знать, что ждёт меня?» Мария ответила: «Я близ тебя не знаю страха. Трон ждёт тебя». Мазепа спросил: «А если плаха?» Мария воскликнула: «С тобой на плаху, если так. Ах, пережить тебя могу ли?»
Мазепа спросил: «Скажи: отец или супруг тебе дороже?» Мария смутилась. Он продолжал: «Послушай: если было б нам, ему иль мне, погибнуть надо, а ты бы нам судьёй была, кого б ты в жертву принесла, кому бы ты была ограда?» Мария воскликнула: «Ах, полно! Сердце не смущай! Ты искуситель». Мазепа настаивал: «Отвечай!» Она, потупя взор безумный, сказала: «О, не сердись! Всем, всем готова тебе я жертвовать, поверь; но страшны мне слова такие». Мазепа сказал: «Довольно. Помни же, Мария, что ты сказала мне теперь».
Тиха была украинская ночь. Прозрачно небо, звёзды блещут. Луна спокойно с высоты над Белой-Церковью сияла и пышных гетманов сады и старый замок озаряла. И тихо, тихо всё кругом; но в замке шёпот и смятенье. В одной из башен, под окном, в глубоком, тяжком размышленье, окован, Кочубей сидел и мрачно на небо глядел. Заутра казнь. Но без боязни он мыслил об ужасной казни; о жизни не жалел он. Что смерть ему? Желанный сон. Готов он лечь во гроб кровавый.
Но ключ в заржавом замке загремел — и пробуждён несчастный думает: вот он! Вот на пути моём кровавом мой вождь под знаменем креста, грехов могущий разрешитель, духовной скорби врач, служитель за нас распятого Христа! Но не отшельника святого он узнал гостя иного: свирепый Орлик перед ним.
Страдалец горько вопрошал: «Ты здесь, жестокой человек? Зачем последний мой ночлег ещё Мазепа возмущает?» Орлик требовал: «Допрос не кончен: отвечай». Кочубей сказал: «Я отвечал уже: ступай, оставь меня». Орлик продолжал: «Ещё признанья пан гетман требует». Кочубей ответил: «Но в чём? Давно сознался я во всём, что вы хотели. Показанья мои все ложны. Я лукав, я строю козни. Гетман прав. Чего вам более?»
Орлик сказал: «Мы знаем, что ты несчётно был богат; мы знаем: не единый клад тобой в Диканьке укрываем. Свершиться казнь твоя должна; твоё имение сполна в казну поступит войсковую — таков закон. Я указую тебе последний долг: открой, где клады, скрытые тобой?»
Три клада
В сей жизни были мне отрада.
И первый клад мой честь была,
Клад этот пытка отняла;
Другой был клад невозвратимый
Честь дочери...
Но сохранил я клад последний,
Мой третий клад: святую месть.
Орлик продолжал допрос: «Старик, оставь пустые бредни: сегодня покидая свет, питайся мыслию суровой. Шутить не время. Дай ответ, когда не хочешь пытки новой: где спрятал деньги?» Кочубей воскликнул: «Злой холоп! Окончишь ли допрос нелепый? Повремени; дай лечь мне в гроб, тогда ступай себе с Мазепой моё наследие считать окровавленными перстами. С собой возьмите дочь мою; она сама вам всё расскажет, сама все клады вам укажет; но ради господа молю, теперь оставь меня в покое». Орлик спросил: «Где спрятал деньги? Укажи. Не хочешь? — Деньги где? Скажи, иль выйдет следствие плохое. Подумай; место нам назначь. Молчишь? — Ну, в пытку. Гей, палач!» Палач вошёл.
О, ночь мучений! Но где же гетман? Где злодей? Куда бежал от угрызений змеиной совести своей? В светлице девы усыплённой, ещё незнанием блаженной, близ ложа крестницы младой сидел с поникшею главой Мазепа тихой и угрюмый. В его душе проходили думы, одна другой мрачней, мрачней. «Умрёт безумный Кочубей; спасти нельзя его. Чем ближе цель гетмана, тем твёрже он быть должен властью облечён, тем перед ним склоняться ниже должна вражда. Спасенья нет: доносчик и его клеврет умрут». Но бросая взор на ложе, Мазепа думал: «О боже! Что будет с ней, когда она услышит слово роковое? Досель она ещё в покое — но тайна быть сохранена не может долее».
Он глядел: на тихом ложе как сладок юности покой! Как сон её лелеет нежно! Уста раскрылись; безмятежно дыханье груди молодой; а завтра, завтра... содрогаясь Мазепа отвращал взгляд, встал и, тихо пробираясь, в уединённый сошёл сад. Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звёзды блещут. Но мрачны странные мечты в душе Мазепы: звёзды ночи, как обвинительные очи, за ним насмешливо глядят. И тополи, стеснившись в ряд, качая тихо головою, как судьи, шепчут меж собою. И летней, тёплой ночи тьма душна как чёрная тюрьма.
Вдруг... слабый крик... невнятный стон как бы из замка слышит он. То был ли сон воображенья, иль плач совы, иль зверя вой, иль пытки стон, иль звук иной — но только своего волненья преодолеть не мог старик и на протяжный слабый крик другим ответствовал — тем криком, которым он в веселье диком поля сраженья оглашал, когда с Забелой, с Гамалеем, и — с ним... и с этим Кочубеем он в бранном пламени скакал.
Зари багряной полоса объяла ярко небеса. Блеснули долы, холмы, нивы, вершины рощ и волны рек. Раздался утра шум игривый, и пробудился человек. Ещё Мария сладко дышала, дремой объятая, и слышала сквозь лёгкий сон, что кто-то к ней вошёл и ног её коснулся. Она проснулась — но скорей с улыбкой взор её сомкнулся от блеска утренних лучей. Мария руки протянула и с негой томною шепнула: «Мазепа, ты?...» Но голос ей иной ответствовал... о боже! Вздрогнув, она глядит... и что же? Пред нею мать...
Мать сказала: «Молчи, молчи; не погуби нас: я в ночи сюда прокралась осторожно с единой, слёзною мольбой. Сегодня казнь. Тебе одной свирепство их смягчить возможно. Спаси отца». Мария спросила: «Какой отец? Какая казнь?» Мать ответила: «Иль ты доныне не знаешь?... Нет! Ты не в пустыне, ты во дворце; ты знать должна, как сила гетмана грозна, как он врагов своих карает. Как государь ему внимает... Но вижу: скорбную семью ты отвергаешь для Мазепы; тебя я сонну застаю, когда свершают суд свирепый, когда читают приговор, когда готов отцу топор... Друг другу, вижу, мы чужие...»
Опомнись, дочь моя! Мария,
Беги, пади к его ногам,
Спаси отца, будь ангел нам...
Рвись, требуй — гетман не откажет:
Ты для него забыла честь,
Родных и бога.
Мария воскликнула: «Что со мною? Отец... Мазепа... казнь — с мольбою здесь, в этом замке мать моя — нет, иль ума лишилась я, иль это грёзы». Мать сказала: «Бог с тобою, нет, нет — не грёзы, не мечты. Ужель ещё не знаешь ты, что твой отец ожесточённый бесчестья дочери не снёс и, жаждой мести увлечённый, царю на гетмана донёс... Что в истязаниях кровавых сознался в умыслах лукавых, в стыде безумной клеветы, что, жертва смелой правоты, врагу он выдан головою, что пред громадой войсковою, когда его не осенит десница вышняя господня, он должен быть казнён сегодня, что здесь покаместь он сидит в тюремной башне». Мария воскликнула: «Боже, боже!... Сегодня! — Бедный мой отец!» И дева упала на ложе, как хладный падает мертвец.
Пестрели шапки. Копья блещут. Бьют в бубны. Скачут сердюки. В строях ровняются полки. Толпы кипят. Сердца трепещут. Дорога, как змеиный хвост, полна народу, шевелится. Средь поля роковой намост. На нём гуляет, веселится палач и алчно жертвы ждёт: то в руки белые берёт, играючи, топор тяжёлый, то шутит с чернию весёлой. В гремучий говор всё слилось: крик женской, брань, и смех, и ропот. Вдруг восклицанье раздалось, и смолкло всё. Лишь конской топот был слышен в грозной тишине. Там, окружённый сердюками, вельможный гетман с старшинами скакал на вороном коне. А там по киевской дороге телега ехала. В тревоге все взоры обратили к ней. В ней, с миром, с небом примирённый, могущей верой укреплённый сидел безвинный Кочубей, с ним Искра тихий, равнодушный, как агнец, жребию послушный.
Телега стала. Раздалось моленье ликов громогласных. С кадил куренье поднялось. За упокой души несчастных безмолвно молится народ, страдальцы за врагов. И вот идут они, взошли. На плаху, крестясь, ложится Кочубей. Как будто в гробе, тьмы людей молчат. Топор блеснул с размаху, и отскочила голова. Всё поле охнуло. Другая катится вслед за ней, мигая. Зарделась кровию трава — и сердцем радуясь во злобе палач за чуб поймал их обе и напряжённою рукой потряс их обе над толпой.
Свершилась казнь. Народ беспечный идёт, рассыпавшись, домой и про свои заботы вечны уже толкует меж собой. Пустеет поле понемногу. Тогда через пёструю дорогу перебежали две жены. Утомлены, запылены, они, казалось, к месту казни спешили полные боязни. «Уж поздно», — кто-то им сказал и в поле перстом указал. Там роковой намост ломали, молился в чёрных ризах поп, и на телегу подымали два казака дубовый гроб.
Один пред конною толпой Мазепа, грозен, удалялся от места казни. Он терзался какой-то страшной пустотой. Никто к нему не приближался, не говорил он ничего; весь в пене мчался конь его. Домой приехав, «что Мария?» спросил Мазепа. Слышит он ответы робкие, глухие... Невольным страхом поражён, идёт он к ней; в светлицу входит: светлица тихая пуста — он в сад, и там смятённый бродит; но вкруг широкого пруда, в кустах, вдоль сеней безмятежных всё пусто, нет нигде следов — ушла! — Зовёт он слуг надёжных, своих проворных сердюков. Они бегут. Храпят их кони — раздался дикой клик погони, верхом — и скачут молодцы во весь опор во все концы.
Бегут мгновенья дорогие. Не возвращается Мария. Никто не ведал, не слыхал, зачем и как она бежала... Мазепа молча скрежетал. Затихнув, челядь трепетала. В груди кипучий яд нося, в светлице гетман заперся. Близ ложа там во мраке ночи сидел он, не смыкая очи, нездешней мукою томим. Поутру, посланные слуги один явились за другим. Чуть кони двигались. Подпруги, подковы, узды, чепраки, всё было пеною покрыто, в крови, растеряно, избито — но ни один ему принесть не мог о бедной деве весть. И след её существованья пропал, как будто звук пустой, и мать одна во мрак изгнанья умчала горе с нищетой.
Песнь 3. Полтавский бой и судьбы героев[ред.]
Души глубокая печаль стремиться дерзновенно вдаль вождю Украины не мешает. Твердея в умысле своём, он с гордым шведским королём свои сношенья продолжает. Меж тем, чтоб обмануть верней глаза враждебного сомненья, он, окружась толпой врачей, на ложе мнимого мученья стоная молит исцеленья. Плоды страстей, войны, трудов, болезни, дряхлость и печали, предтечи смерти, приковали его к одру. Уже готов он скоро бренный мир оставить; святой обряд он хочет править, он архипастыря зовёт к одру сомнительной кончины; и на коварные седины елей таинственный течёт.
Но время шло. Москва напрасно к себе гостей ждала всечасно, средь старых, вражеских могил готовя шведам тризну тайну. Незапно Карл поворотил и перенёс войну в Украину. И день настал. Встаёт с одра Мазепа, сей страдалец хилый, сей труп живой, ещё вчера стонавший слабо над могилой. Теперь он мощный враг Петра. Теперь он, бодрый, пред полками сверкает гордыми очами и саблей машет — и к Десне проворно мчится на коне.
И весть на крыльях полетела. Украина смутно зашумела: «Он перешёл, он изменил, к ногам он Карлу положил бунчук покорный». Пламя пышет, встаёт кровавая заря войны народной. Кто опишет негодованье, гнев царя? Гремит анафема в соборах; Мазепы лик терзает кат. На шумной раде, в вольных спорах другого гетмана творят. С брегов пустынных Енисея семейства Искры, Кочубея поспешно призваны Петром. Он с ними слёзы проливает. Он их, лаская, осыпает и новой честью и добром. Мазепы враг, наездник пылкий, старик Палей из мрака ссылки в Украину едет в царский стан.
Трепещет бунт осиротелый. На плахе гибнет Чечель смелый и запорожский атаман. И ты, любовник бранной славы, для шлема кинувший венец, твой близок день, ты вал Полтавы вдали завидел наконец. И царь туда ж помчал дружины. Они как буря притекли — и оба стана средь равнины друг друга хитро облегли. Не раз избитый в схватке смелой, заране кровью опьянелый, с бойцом желанным наконец так грозный сходится боец. И злобясь видит Карл могучий уж не расстроенные тучи несчастных нарвских беглецов, а нить полков блестящих, стройных послушных, быстрых и спокойных, и ряд незыблемый штыков.
Но он решил: заутра бой. Глубокой сон во стане шведа. Лишь под палаткою одной велась шёпотом беседа. Мазепа говорил Орлику: «Нет, вижу я, нет, Орлик мой, поторопились мы некстати: расчёт и дерзкой и плохой, и в нём не будет благодати. Пропала, видно, цель моя. Что делать? Дал я промах важный: ошибся в этом Карле я. Он мальчик бойкой и отважный; два-три сраженья разыграть, конечно, может он с успехом, к врагу на ужин прискакать, ответствовать на бомбу смехом; не хуже русского стрелка прокрасться в ночь ко вражью стану; свалить как нынче казака и обменять на рану рану; но не ему вести борьбу с самодержавным великаном».
Орлик сказал: «Сраженья дождёмся. Время не ушло с Петром опять войти в сношенья: ещё поправить можно зло. Разбитый нами, нет сомненья, царь не отвергнет примиренья». Мазепа ответил: «Нет, поздно. Русскому царю со мной мириться невозможно. Давно решилась непреложно моя судьба. Давно горю стеснённой злобой. Под Азовом однажды я с царём суровым во ставке ночью пировал: полны вином кипели чаши, кипели с ними речи наши. Я слово смелое сказал. Смутились гости молодые... Царь, вспыхнув, чашу уронил и за усы мои седые меня с угрозой ухватил. Тогда, смирясь в бессильном гневе, отмстить себе я клятву дал; носил её — как мать во чреве младенца носит. Срок настал. Так, обо мне воспоминанье хранить он будет до конца. Петру я послан в наказанье; я терн в листах его венца».
Умолк и закрывает вежды изменник русского царя. Горит восток зарёю новой. Уж на равнине, по холмам грохочут пушки. Дым багровый кругами всходит к небесам навстречу утренним лучам. Полки ряды свои сомкнули. В кустах рассыпались стрелки. Катятся ядра, свищут пули; нависли хладные штыки. Сыны любимые победы, сквозь огонь окопов рвутся шведы; волнуясь, конница летит; пехота движется за нею и тяжкой твёрдостью своею её стремление крепит. И битвы поле роковое гремит, пылает здесь и там, но явно счастье боевое служить уж начинает нам.
Тогда-то свыше вдохновенный раздался звучный глас Петра: «За дело, с богом!» Из шатра, толпой любимцев окружённый, выходит Пётр. Его глаза сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, он весь, как божия гроза. Идёт. Ему коня подводят. Ретив и смирен верный конь. Почуя роковой огонь, дрожит. Глазами косо водит и мчится в прахе боевом, гордясь могущим седоком. Уж близок полдень. Жар пылает. Как пахарь, битва отдыхает. Кой-где гарцуют казаки. Ровняясь строятся полки. Молчит музыка боевая. На холмах пушки присмирев прервали свой голодный рёв. И се — равнину оглашая далече грянуло ура: полки увидели Петра.
И он промчался пред полками, могущ и радостен как бой. Он поле пожирал очами. За ним вослед неслись толпой сии птенцы гнезда Петрова — в переменах жребия земного, в трудах державства и войны его товарищи, сыны; и Шереметев благородный, и Брюс, и Боур, и Репнин, и, счастья баловень безродный, полудержавный властелин.
И перед синими рядами своих воинственных дружин, несомый верными слугами, в качалке, бледен, недвижим, страдая раной, Карл явился. Вожди героя шли за ним. Он в думу тихо погрузился. Смущённый взор изобразил необычайное волненье. Казалось, Карла приводил желанный бой в недоуменье... Вдруг слабым манием руки на русских двинул он полки.
И с ними царские дружины сошлись в дыму среди равнины: и грянул бой, Полтавской бой! В огне, под градом раскалённым, стеной живою отражённым, над падшим строем свежий строй штыки смыкает. Тяжкой тучей отряды конницы летучей, браздами, саблями звуча, сшибаясь, рубятся с плеча.
Бросая груды тел на груду,
Шары чугунные повсюду
Меж ними прыгают, разят...
Швед, русский — колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.
Среди тревоги и волненья на битву взором вдохновенья вожди спокойные глядят, движенья ратные следят, предвидят гибель и победу и в тишине ведут беседу. Но близ московского царя кто воин сей под сединами? Двумя поддержан казаками, сердечной ревностью горя, он оком опытным героя взирает на волненье боя. Уж на коня не вскочит он, одрях в изгнанье сиротея, и казаки на клич Палея не налетят со всех сторон! Но что ж его сверкнули очи, и гневом, будто мглою ночи, покрылось старое чело? Что возмутить его могло? Иль он, сквозь бранный дым, увидел врага Мазепу, и в сей миг свои лета возненавидел обезоруженный старик?
Мазепа, в думу погружённый, взирал на битву, окружённый толпой мятежных казаков, родных, старшин и сердюков. Вдруг выстрел. Старец обратился. У Войнаровского в руках мушкетный ствол ещё дымился. Сражённый в нескольких шагах, младой казак в крови валялся, а конь, весь в пене и пыли, почуя волю, дико мчался, скрываясь в огненной дали. Казак на гетмана стремился сквозь битву с саблею в руках, с безумной яростью в очах. Старик, подъехав, обратился к нему с вопросом. Но казак уж умирал. Потухший зрак ещё грозил врагу России; был мрачен помертвелый лик, и имя нежное Марии чуть лепетал ещё язык.
Но близок, близок миг победы. Ура! Мы ломим; гнутся шведы. О славный час! О славный вид! Ещё напор — и враг бежит. И следом конница пустилась, убийством тупятся мечи, и падшими вся степь покрылась как роем чёрной саранчи. Пирует Пётр. И горд и ясен и славы полон взор его, и царской пир его прекрасен. При кликах войска своего, в шатре своём он угощает своих вождей, вождей чужих, и славных пленников ласкает, и за учителей своих заздравный кубок подымает.
Но где же первый, званый гость? Где первый, грозный наш учитель, чью долговременную злость смирил полтавский победитель? И где ж Мазепа? Где злодей? Куда бежал Иуда в страхе? Зачем король не меж гостей? Зачем изменник не на плахе? Верхом, в глуши степей нагих, король и гетман мчатся оба. Бегут. Судьба связала их. Опасность близкая и злоба даруют силу королю. Он рану тяжкую свою забыл. Поникнув головою, он скачет, русскими гоним, и слуги верные толпою чуть могут следовать за ним.
Обозревая зорким взглядом степей широкой полукруг, с ним старый гетман скачет рядом. Пред ними хутор... Что же вдруг Мазепа будто испугался? Что мимо хутора помчался он стороной во весь опор? Иль этот запустелый двор, и дом, и сад уединённый, и в поле отпертая дверь какой-нибудь рассказ забвенный ему напомнили теперь? Святой невинности губитель! Узнал ли ты сию обитель, сей дом, весёлый прежде дом, где ты, вином разгорячённый, семьёй счастливой окружённый, шутил бывало за столом? Узнал ли ты приют укромный, где мирный ангел обитал, и сад, откуда ночью тёмной ты вывел в степь... Узнал, узнал!
Ночные тени степь объемлют. На бреге синего Днепра между скалами чутко дремлют враги России и Петра. Щадят мечты покой героя, урон Полтавы он забыл. Но сон Мазепы смутен был. В нём мрачный дух не знал покоя. И вдруг в безмолвии ночном его зовут. Он пробудился. Глядит: над ним, грозя перстом, тихонько кто-то наклонился. Он вздрогнул как под топором. Пред ним с развитыми власами, сверкая впалыми глазами, вся в рубище, худа, бледна, стоит, луной освещена... «Иль это сон?... Мария... ты ли?»
Мария сказала: «Ах, тише, тише, друг!... Сейчас отец и мать глаза закрыли... Постой... услышать могут нас». Мазепа воскликнул: «Мария, бедная Мария! Опомнись! Боже!... Что с тобой?» Она ответила: «Послушай: хитрости какие! Что за рассказ у них смешной? Она за тайну мне сказала, что умер бедный мой отец, и мне тихонько показала седую голову — творец! Куда бежать нам от злоречья? Подумай: эта голова была совсем не человечья, а волчья — видишь: какова! Чем обмануть меня хотела! Не стыдно ль ей меня пугать? И для чего? Чтоб я не смела с тобой сегодня убежать! Возможно ль?»
С горестью глубокой любовник ей внимал жестокой. Но, вихрю мыслей предана, она говорила: «Однако ж, я помню поле... праздник шумный... И чернь... и мёртвые тела... На праздник мать меня вела... Но где ж ты был?... С тобою розно зачем в ночи скитаюсь я? Пойдём домой. Скорей... уж поздно. Ах, вижу, голова моя полна волнения пустого: я принимала за другого тебя, старик. Оставь меня.
Я принимала за другого
Тебя, старик...
Твой взор насмешлив и ужасен.
Ты безобразен. Он прекрасен:
В его глазах блестит любовь...
Его усы белее снега,
А на твоих засохла кровь!...
И с диким смехом завизжала, и легче серны молодой она вспрыгнула, побежала и скрылась в темноте ночной. Редела тень. Восток алел. Огонь казачий пламенел. Пшеницу казаки варили; драбанты у брега Днепра коней расседланных поили. Проснулся Карл. «Ого! Пора! Вставай, Мазепа. Рассветает». Но гетман уж не спит давно. Тоска, тоска его снедает; в груди дыханье стеснено. И молча он коня седлает, и скачет с беглым королём, и страшно взор его сверкает, с родным прощаясь рубежом.
Прошло сто лет — и что ж осталось от сильных, гордых сих мужей, столь полных волею страстей? Их поколенье миновалось — и с ним исчез кровавый след усилий, бедствий и побед.
Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей...
В гражданстве северной державы,
В её воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
В стране — где мельниц ряд крылатый оградой мирной обступил Бендер пустынные раскаты, где бродят буйволы рогаты вокруг воинственных могил, — останки разорённой сени, три углублённые в земле и мхом поросшие ступени гласят о шведском короле. С них отражал герой безумный, один в толпе домашних слуг, турецкой рати приступ шумный, и бросил шпагу под бунчук; и тщетно там пришлец унылый искал бы гетманской могилы: забыт Мазепа с давних пор! Лишь в торжествующей святыне раз в год анафемой доныне, грозя, гремит о нём собор.
Но сохранилася могила, где двух страдальцев прах почил; меж древних праведных могил их мирно церковь приютила. Цветёт в Диканьке древний ряд дубов, друзьями насаждённых; они о праотцах казнённых доныне внукам говорят. Но дочь преступница... преданья об ней молчат. Её страданья, её судьба, её конец непроницаемою тьмою от нас закрыты. Лишь порою слепой украинский певец, когда в селе перед народом он песни гетмана бренчит, о грешной деве мимоходом казачкам юным говорит.