Цветок увядший (Зарецкий)
Очень краткое содержание[ред.]
Белорусский город, 1920-е годы. Буланович познакомился с заведующей детским домом Мариной Гарновой.
Его товарищ Арончик назвал её «увядшим цветком». Буланович заинтересовался красивой женщиной с печальными зеленоватыми глазами.
Вскоре они встретились на партийном собрании. Гарнова призналась, что любит собрания, где человек растворяется в массе и забывает о личном. Она рассказала, что раньше работала в ЧК, была полна энергии, но теперь чувствует пустоту и тоску.
Буланович не мог перестать думать о Гарновой. Однажды в лесу она призналась ему в любви. Они стали встречаться. Буланович всё больше привязывался к ней, хотя понимал, что она далёкая и загадочная. Гарнова страдала от душевного разлада, вспоминала прошлое: она была дочерью помещика, стала революционеркой, работала в ЧК и подписала смертный приговор собственному брату. Отец проклял её за это.
Буланович хотел жениться на ней, чтобы спасти от отчаяния, но она отказалась. Её тихо любил учитель Абшарский, который тоже просил Булановича жениться на Гарновой ради её спасения. Однажды ночью Гарнова попросила Булановича подождать её, но не вернулась. Утром он узнал, что она бросилась под поезд, оставив записку:
Потеряла своё место в жизни. Так зачем жить?
Подробный пересказ по главам[ред.]
Названия глав — условные.
Глава 1. Знакомство с Гарновой: загадочная женщина и увядший цветок[ред.]
Булановича заинтересовала женщина, которую его знакомый назвал «увядшим цветком». Она была красивой, с приятной, немного грустной и тихой улыбкой. Невысокого роста, со стройным станом и мягкой округлостью форм. На лице её была лёгкая бледность, а вокруг глаз — маленькие, прозрачные морщинки. Когда она улыбалась, морщинки собирались лучиками, окутывали глаза тихой, ласковой приветливостью. Тогда в глазах исчезала странная пугливая тоска, которая иногда холодила их, делала пустыми, далёкими. В такие моменты в них зажигались зеленоватые огоньки — весёлые, озорные.
Булановича давно слышал о ней, но познакомился только недавно. Вместе с товарищем они осматривали детские дома и зашли на самую окраину города, где начинались дачи. Дом номер тридцать на Червенской улице встретил их весёлыми окнами и изящными высокими крылечками. Когда они вошли, детвора облепила их, зазвенела звонким смехом. Её среди воспитательниц не было. На вопрос, где заведующая домом, дети хором ответили, что тётя Марина в саду, и побежали её звать.
Глава 2. Навязчивые мысли о Гарновой и признание в одиночестве[ред.]
Через минуту она пришла. В простом платье, в фартуке. Видно было, что работала в саду. С товарищем Булановича она поздоровалась по-дружески, крепко пожала руку. С Булановичем тоже поздоровалась, посмотрела с любопытством и сказала выразительно: «Хорошо». И задержала на нём взгляд, но только на мгновение.
Когда они осматривали дом, Булановича всё время следил за Гарновой. Думал: «Неужели это та, о которой когда-то говорили так много, которую знал близко весь город?» Ничего особенного: приятная женщина, красивая, привлекательная. Столько женственности в ней, столько ласки — особенно к детям. И это та, перед именем которой иногда дрожали враги?
Когда осмотрели всё, зашли в комнатку, которая считалась канцелярией дома. Там сидели, разговаривали. Во время разговора Булановича спросил, удовлетворяет ли её эта работа. И увидел тогда, как глаза у Гарновой прострелил холод, пустота, как засветилось в них что-то похожее на испуг или на какую-то жгучую, болезненную печаль. Она заговорила новым — тихим и протяжным голосом: «Удовлетворяет ли, спрашиваете? Как вам сказать… Бывает по-разному. Бывает так, что и совсем удовлетворяет…» Она замолчала, задумалась.
Глава 3. Приглашение в гости и влюблённый Обшарский[ред.]
С того времени Гарнова не сходила с мыслей Булановича. Иногда сам себе удивлялся: почему так сильно и глубоко запал в душу её образ? Так упорно, постоянно мелькает перед глазами неизводимым пятном — не избавиться никак. Может, влюбился? Смешно становилось самому от этой мысли. Влюбился… Нет, это не то, это бывает не так. Он же хорошо знает, что значит любить: было когда-то это. Тогда — трепет, порывы, кровь огнём бушует, кипит беспокойно. А тут — нет. Тут просто — любопытство какое-то. Но любопытство глубокое, сильное, которое переходит в навязчивую, докучливую потребность.
Булановича ещё раз хотел расспросить у товарища. Поймал его как-то на дороге и задержал. Тот, как всегда, спешил, бежал куда-то на совещание или заседание. Остановился, когда Булановича его задержал, сказал, досадливо наморщив лоб: «Ну, что тебе? Дело какое? Некогда мне!» Булановича не знал, как начать. Хотел, чтобы как бы невзначай, а тут он сразу спрашивает. Хотел даже промолчать, но так сильно хотелось услышать что-нибудь про Гарнову. Начал просто: «Знаешь, мне очень интересна та заведующая домом, ну… эта… Гарнова… Скажи, что ты знаешь про неё?»
Арончик ещё больше наморщил лоб: «Да брось ты, Буланович! Что это тебе приспичило? Или не влюбился ты часом на старости лет?..» — «Да нет, просто интересно. Скажи, где она работала раньше?» — «Ну, слушай. Работала в чрезвычайной комиссии, занимала важный пост, хорошо работала, была известна всем здешним „контрам“ как ловкая чекистка с зорким глазом и стальной твёрдостью. Ну, а потом что-то изменилось, потеряла свой запал, энергию. Теперь — сам знаешь: закопалась в детском доме, готовит нам молодёжь на смену… Ну, довольно?.. Бывай, потому что мне, право, нет времени…» И побежал.
Глава 4. Прогулка в лесу и признание в любви[ред.]
Через несколько дней была общегородская партийная сходка. Булановича пришёл в театр ещё тогда, когда жёлтые ряды кресел безжизненно блестели сухой пустотой. Он сел сзади на самом проходе, следил внимательно за дверями, ожидая её. С досадой отводил глаза от незнакомых людей, снова и снова впивался взглядом в двери. Вдруг увидел Гарнову. Она его узнала, заметила, подошла к нему: «Добрый вечер! Узнали меня?» — «Конечно, узнал. Добрый вечер! Садитесь». Она села рядом. Вдруг чего-то засмеялась, посмотрела на Булановича весёлым искристым взглядом.
А плохо одному, тяжко. Мысли разные, пустота... Силы нет, потому что сила только в коллективе, когда так сольёшься со всеми, когда горишь могучим увлечением.
Глава 5. Власть чувства и трагическое прошлое Гарновой[ред.]
В воскресенье днём Булановича и Гарнова пошли гулять за город. Они зашли далеко, дошли до железной дороги, а потом свернули в лес. Гарнова остановилась: «Вы не знаете, как люблю я железную дорогу. Я вижу в ней что-то огромное, мощное. Мне иногда кажется, что это люди построили себе путь к новой, неведомой жизни. Забудешься иногда на то, что станции есть, полустанки, разъезды, что конец есть у этой могучей змеи. И кажется тогда, что если пойти по ней, пойти далеко-далеко, не останавливаясь, не оглядываясь, то и пришёл бы в ту новую жизнь. А ещё кладбища я люблю… за их покой, тишину… Потому что иногда очень хочется этого покоя… Но железная дорога ближе мне, больше захватывает… Знаете что, я умру на железной дороге…»
Булановича невольно вздрогнул. Удивили не слова, а тон, каким они были сказаны. Так серьёзно, так уверенно она их сказала, и в глазах у неё Булановича увидел ту странную, холодную пустоту, которую видел во время первого знакомства. Он хотел что-то сказать, но Гарнова не дала. Вдруг оживилась, потянула его по склону: «Пойдём в лес, в самый лес… Далеко, глубоко, туда, где нет никого, где только сосны одни… Ну, скорее, скорее…»
Они почти вприпрыжку побежали по лесу. Под ногами мягко стелился моховой ковёр. Зашли в самую глубь. Наконец вышли на небольшую прогалину. Там Гарнова устало опустилась на покрытую мхом землю: «Садитесь!» Булановича послушался. «Я вам сейчас скажу… то, что обещала… Только ближе вы… ну, потому что это секрет… — И прошептала на ухо: — Я полюбила вас… слышите, ну?..» И вышло так, что Булановича совсем не удивился, хотя и не ожидал этого, не думал об этом. Он взял обеими руками её голову, впился взглядом в блестящие глаза. Сказал, выговаривая отдельно каждое слово: «Ты… меня… любишь?.. А я тебя?..» Она весело засмеялась: «Ну, конечно…»
Глава 6. Просьба Обшарского и совет Арончика[ред.]
С того времени овладело Булановичем чувство. Он долго думал о том, как назвать его, как объяснить. И кончил тем, что признался сам себе — это любовь. Может, нужно было бы как-то иначе назвать его, другое дать ему название, но такого слова нет. И удивлялся Булановича, почему такие совсем непохожие чувства одним словом названы. А сердце тем временем делало своё, своё диктовало. Оно наполняло нутро чудесным восхищением; мысли, настроение — всё покрывало отпечатком неизбывной жажды.
Сегодня измучился Булановича. Целый день упорной, кропотливой работы подорвал силы. Когда пришёл, наконец, домой, повалился на постель изнеможённый. Уже едва не заснул Булановича, но вдруг кто-то в дверь постучал. «Войдите!» Медленно открылись двери, и просунулся своей долговязой неуклюжей фигурой человек. Его Булановича никак не ожидал и очень удивился.
Абшарский поздоровался, сел у стола и начал молчать. Булановича тоже ничего не говорил, следил за ним молча. Чувствовал, что недаром Абшарский пришёл, что имеет что-то сказать. И очень хотелось услышать это «что-то», но неудобно было спросить. Ждал, чтобы сам он начал. Наконец Абшарский начал своим тихим тоскливым голосом: «Товарищ Буланович, я пришёл к вам поговорить о очень важном деле…» — «Пожалуйста». — «Я знаю, вас очень удивит то, о чём я скажу вам, но… всё равно… я должен это сделать…» Он снова помолчал, будто подбирая слова. «Вот что, товарищ Буланович, я хочу с вами поговорить о Гарновой…» — «Пожалуйста. Я слушаю». А сам подумал: «Претензии, что ли, хочет свои заявить…» Охватило любопытство. С нетерпением ждал, что скажет дальше Абшарский. «Товарищ Буланович… я не знаю, как вам это лучше сказать… Я хочу просить вас, чтобы вы… женились на Гарновой…»
Глава 7. Предложение руки и сердца. Отказ Гарновой[ред.]
Прошло две недели. Булановичу они пролетели молнией-вспышкой. Всё время был будто в чаду и не замечал, как чередой однообразной мелькают часы. Отдался целиком чувству, утопил в нём всю сущность свою, одурманил сознание розовым туманом. Иногда спохватится, посмотрит сам на себя с удивлением. Подумает: «Что же это? Чем это кончится всё?» И с ужасом почувствует, как глубже и глубже втягивается в ядовитую трясинную бездну, как теряет силу свою, волю. А остановиться, вернуться — не может.
Гарнова странной стала в последнее время. Редко теперь молодая весёлость осветит её грустные глаза. Редко когда зазвенит её задорный, озорной смех. Больше всё тихая, грустная. Молчаливая задумчивость не сходит с поникшего лица. И с Булановичем она странная какая-то. То холодной невнимательностью его встречает, будто далёкий он стал ей, чужой, будто уже разлюбил. А то вдруг закипит чувством бурным, порывистым, окутает его несдержанно-горячей лаской.
Была суббота. В этот день Булановичу всегда бывает много работы. Только к самому вечеру освободился и сразу пошёл к Гарновой. Застал её во дворе. Сидела в темноте, не зажигала света. Булановича в темноте совсем не видел Гарновой. Только мягкими контурами рисовалось неясное пятно. Но близость её чувствовалась сильно, настойчиво. Будила, поднимала беспокойное чувство, щекотала сердце горячей нежностью. Хотелось ещё большей близости, хотелось слиться совсем, утонуть в глубоком восхищении.
Глава 8. Тревожный вечер и исчезновение Гарновой[ред.]
Гарнова рассказала Булановичу о своём прошлом. Она была дочерью помещика из Виленщины. Самого настоящего пана с тысячами десятин земли. Революционеркой она стала рано, как только научилась смотреть на жизнь критически, разбираться в ней. Ну, конечно, эсеркой сначала была. А жила у отца и иногда использовала его особую любовь к ней на их дело. Отец и не знал, что те гостинцы, которые даёт дочери, идут на борьбу с такими, как он.
Его расстреляли. Да. Я сама подписала смертный приговор... А всё-таки я много тогда боролась сама с собой. Шевелилось немного кровное чувство.
Спала бурная лавина, жизнь начала укладываться в устоявшиеся рамки... Я лишней почувствовала себя... И засияла чёрной бездной в душе пустота. Холод охватил.
Глава 9. Самоубийство на железной дороге[ред.]
Вечером Гарнова вдруг встала. Заговорила тихим порывистым голосом: «Не могу я тут быть… Тяжко что-то. Будто эти стены душат меня, грудь сжимают. Я пойду, Алесь… К приятельнице своей схожу… Может, развеется настроение. А ты, Алесь, не иди никуда. Мне хочется, чтобы ты тут был, чтобы я каждую минуту знала, где ты, представляла тебя. Ты тут будь… Я быстро приду… Только прогуляюсь… А если опоздаю, ты всё равно жди… Я хочу так, Алесь. Жди, пока не приду». Она стала одеваться. Булановича скребнуло какое-то невыразимое беспокойство.
Любимый ты мой! Последняя отрада моя!.. И поцеловала долгим-долгим поцелуем...
Булановичу потянулись нудной чередой минуты ожидания. Плыли они так однообразно, медленно. Так странно укачивали, нагоняли тупую, вялую неподвижность. Гарнова всё не приходила. Булановича постепенно покидал покой, сменялся острой тревогой. Теперь ходил по комнате, взволнованный, останавливался раз-пораз и внимательно прислушивался к ночной тишине, искал звука знакомых шагов. Охватывало нетерпение, досада, когда ухо не ловило никакого звука, когда звоном молчаливым пела в ушах глухая тишина.
В окно заглянуло подслеповатым глазом серое утро. Булановича охватила тревога. И росла, всё росла в груди, билась в сердце боем неровным, болезненным. Без конца сверлило мозги: «Что с ней? Куда она пошла? Почему так задержалась? Почему его заставила ждать?» Не находил ответа и мучился в жгучей тревоге. И будто нарочно, чтобы увеличить ту тревогу, прилетел снаружи долгий, гулкий гудок поезда. Был он свежий такой, сочный, будто умылся в сырой влаге утра. Звучал молодо, смело, будто хвастался задором своим, будто дразнился своей весёлостью озорной. Этот гудок пронзил Булановича судорожной дрожью. Он почувствовал в нём зловещность какую-то, какое-то страшное напоминание. Ужасной волной охватила новая мысль, обернулась в страшную догадку. Булановича схватил шапку и поспешно вышел во двор.
Воздух окутало ядрёной сыростью. Было оно серо-стальное, тусклое, потому что сырость только ещё начиналась. Тихо было. Булановича быстро побежал по извилистым переулкам. Свежесть утра не успокоила, а ещё больше нервы обострила. Тревога ужасной волной полоскала нутро, холодила сердце ледяной пустотой, по всему телу пускала нервную дрожь. Перед глазами живым пятном стояла Марина, такая, какой была в последнюю минуту. Лицо светится мукой адской, глаза — бездна пустая, холодная. И будто ждёт его, будто зовёт, просит сострадания. А в ушах непрестанно слова звучат её: «Любимый ты мой! Последняя отрада моя!..» Почему она снова так сказала — «последняя отрада»? Неужели она что задумала?
К вокзалу подошёл Булановича совсем успокоенный. Прошёлся раза два по безлюдному перрону, потом пошёл в комнату дежурного агента. Когда входил, снова почувствовал беспокойство внутри, но сдержал себя, обратился к агенту обычным спокойным голосом, будто его мало интересовало то, о чём хотел спросить: «Скажите, пожалуйста, у вас сегодня ночью ничего не случилось на железной дороге?» Агент посмотрел на него острым пытливым взглядом, и этот взгляд испугал Булановича. «А вас почему это интересует?» — спросил агент. «Я имею на это причины, о которых вам сказать не могу». — «А кто вы такой?» Булановича сказал. Агент, видимо, удовлетворился. «Да, у нас было сегодня происшествие…» У Булановича похолодело нутро. «Какое происшествие?..» И невольно голос его задрожал. «Сегодня в три часа ночи поездом разрезало одну женщину». Булановича невольно оперся о стол, потому что слабость — тягучая какая-то, липкая — поплыла по всему телу, подкосила ноги.
Булановича молча вышел из пакгауза и тихо двинулся в город. Вокруг купалось всё в жгучем солнечном свете. Всё сияло жизнью — вечно молодой, вечно прекрасной, всё пышало молодостью и силой. Булановича не обращал ни на что внимания. Углубился, укрылся в себе, прислушивался к тому, что делается там, внутри. Старался представлять себе Гарнову, будил в мыслях образ её. И когда вставала она перед глазами — красивая, грустная, — тогда охватывала жгучая жалость. Не верилось, что нет её. Казалось — ещё встретятся они, ещё будет то чудесное, розовое, что было доселе, что украшало жизнь.
Увядший цветок... Да. Увядший цветок. И потому отлетела, отпала от древа жизни, освободила место здоровому, свежему.