Тяжёлая кровь (Яковлев)
Очень краткое содержание[ред.]
Советский город под немецкой оккупацией, Великая Отечественная война. Учительница жила вместе с сыном, который работал на лесопилке.
Юноша тяжело переживал оккупацию и вместе с тремя товарищами — все они были её учениками — убил немецкого часового и поджёг лесопилку. Всех четверых приговорили к расстрелу.
Мать отправилась к коменданту Мейеру молить о помиловании. Тот предложил сделку: она укажет на сына, и его освободят.
У кирпичной стены она увидела четверых мальчиков — всех своих учеников. Она не смогла спасти сына ценой жизней других.
Длинный Рехт положил мне руку на плечо. Я повернулась и сказала:
— Они все мои сыновья.
И сразу пришло в движение безжалостное время... зазвучали команды, послышался лязг оружия...
Мальчиков расстреляли. Через год мать, ставшая партизанкой, допрашивала пленного Мейера. Она объяснила: они защищают родину и проливают тяжёлую кровь, а для матери нет крови тяжелее, чем кровь сына.
Подробный пересказ[ред.]
Деление пересказа на главы — условное.
Воспоминания о сыне и день, ставший незаживающей раной[ред.]
Женщина-учительница вспоминала своего сына. У них обоих были серые глаза с едва заметными крапинками, которые в ясный день становились зелёными. У сына были припухшие веки и редкие острые ресницы, он смотрел исподлобья, слегка наклоняя голову вперёд.
Глаза сына смотрели на неё, хотя самого его давно не было рядом. Она всматривалась в них, пытаясь прочесть ответ на мучивший её вопрос.
Жизнь под оккупацией и нарастающее сопротивление сына[ред.]
В отличие от других дней моей жизни этот не затерялся во времени... Этот день неизмеримо больше всех остальных, он стоит за моей спиной, прирос к моей спине, как тяжёлый уродливый горб.
Когда она возвращалась мыслями в тот день, её оглушал визг лесопилки. До прихода фашистов она не замечала этого звука, но теперь, когда умолкли мирные звуки города, визг лесопилки обнажился. Сын работал на этой лесопилке и получал за это хлеб.
Сперва сын говорил, что лесопилка не даёт ему спать, потом — что не даёт жить. Появилось новое гадливое ощущение при встрече с гитлеровцами — что-то среднее между отвращением и страхом. Однажды сын вернулся с работы и спросил, неужели так будет всю жизнь. Мать ответила, что когда кончится война, всё будет по-прежнему. Он возразил, что бывали столетние войны и татарское иго длилось триста лет — жизни не хватит ждать.
Через несколько дней он рассказал, что его толкнул солдат, он сжал кулаки и так побледнел, что солдат испугался и сорвал с плеча винтовку. Мать попросила его быть осторожным. Сын ответил, что боится не сдержаться в другой раз — помимо обычной воли у человека есть высшая, которая не слушается ни страха, ни разума.
Однажды они шли по городу мимо скамейки, где сидели солдаты. Гитлеровцы бесстыдно уставились на мать. Сына передёрнуло, он сильно сжал её руку и потом спросил, могла бы она убить человека. Она испуганно спросила, а мог бы он. Сын ответил: человека нет, но фашиста — да. В нём что-то созревало, он готовил себя к страшному и неизбежному.
Мать попросила его освободиться от этого и предостерегла от опьянения кровью.
— Ты не знаешь ещё, что такое опьянение кровью... Вокруг слишком много лёгкой крови.
— Что такое лёгкая кровь? — спросил он.
— Безнаказанная... Сперва человек страшится её.
Она объяснила, что потом человек становится к крови равнодушным, затем входит в раж и начинает пьянеть от крови — в нём просыпается двуногий тигр, фашист.
— В человеке просыпается существо, разумно жаждущее крови, двуногий тигр — фашист.
— Я понял тебя, мама... Теперь я понял — их надо убивать, как тигров-людоедов.
Мать испугалась его слов — сама не желая того, она навела сына на мысль, от которой хотела его уберечь. В последний раз, уходя на лесопилку, он сказал, что может задержаться. Он был спокоен, но уже не принадлежал матери — полностью принадлежал новому, страшному делу.
Арест на лесопилке и визит к коменданту Мейеру[ред.]
Когда визг лесопилки неожиданно оборвался, мать почувствовала что-то недоброе. Она побежала туда. Над лесопилкой стоял дым, она была оцеплена солдатами. Ей сказали, что одних арестовали, других разогнали — произошла авария. Она вернулась домой, но сына там не было. Всю ночь она ждала его, металась, как ночная птица. Утром в комендатуре ей сообщили, что сын приговорён к казни.
Её пропустили к коменданту. Он сидел на табуретке, держал в руке сапог и придирчиво осматривал его.
Комендант страдал лихорадкой, его лицо было жёлтым. Он объяснил, что ему кажется, будто в сапоге гвоздь, но никакого гвоздя нет — болит старая рана из Испании, позорное ранение в пятку. Он вздохнул, что солдатские раны на войне лучше всего врачует смерть — она избавляет от многих неприятностей. Мать спросила, разве он не хочет жить. Мейер ответил, что хочет, но его никто не спрашивает — вчера партизаны застрелили их солдата, у того тоже не было выбора.
Мать сказала, что ни одна мать никогда не смирится со смертью. Комендант вспомнил о лесопилке и понял, что речь о её сыне. Мать умоляла его войти в её положение. Он спросил о своей матери, она служит в госпитале в Дюссельдорфе. Мать сказала, что все матери похожи друг на друга. Мейер задумался: если бы его матери сказали, что её сын убил вражеского часового и приговорён к казни, она бы пришла к русскому коменданту просить за него.
Комендант сказал, что одного часового могли убить и трое, а один мог быть задержан случайно. Мать с готовностью подтвердила. На неё нашло материнское ослепление — никого вокруг не существовало, только сын. Мейер сообщил, что казнь произойдёт через пятнадцать минут, и велел отвезти её на автомобиле.
У кирпичной стены: выбор между сыном и учениками[ред.]
Жаркая радость обволокла её — она спасла сына! Мальчики стояли у освещённой солнцем кирпичной стены. Их было четверо, все четверо — её ученики. Машина остановилась, длинноногий солдат крикнул, что сын учительницы может отойти от стены. Сын не шелохнулся. Тогда мать встретилась взглядом с одним из мальчиков.
Его карие глаза смотрели на неё пристально и печально, в них светилась детская доверчивость. Она любила его больше остальных учеников, как мать любит больше хворого ребёнка. Он всегда держался около неё — так чувствовал себя увереннее. Однажды он признался ей, что должен умереть, потому что любит одну девочку, но не может ей даже слово сказать — он заика. Смутная мысль обожгла мать: не предаёт ли она сейчас его?
Она опустила глаза, а когда подняла их снова, встретилась взглядом с другим учеником.
Он был маленьким, плотным, упрямым, с двумя выпуклостями на лбу. Этот мальчик жил в атмосфере подвигов. Однажды он остановил курьерский поезд, решив, что шпала треснула. В седьмом классе он попытался прыгнуть с парашютной вышки ночью, но парашют был застопорен, и он провисел всю ночь. У кирпичной стены эта сила продолжала жить. Он ждал её сигнала, но какой сигнал она могла подать?
Она отвела глаза и встретилась взглядом с третьим учеником.
Его тёмные глаза смотрели рассеянно, но она знала, что за этим скрывается. Однажды поздним вечером он пришёл к ней — у него больше не было дома, отец женился, и мачеха спит на постели матери. Она оставила его у себя. Он достал скрипку и заиграл — его дедушка был бродячим скрипачом.
Её сын был крайним справа. Он опустил голову и смотрел исподлобья куда-то в сторону, боялся встретиться с ней взглядом. Его веки слегка вздрагивали, глаза смотрели виновато. Он знал, что его жизнь в её руках. Солдат торопил её — пора, она задерживает казнь.
По сердцу рванула мысль: я нахожусь на грани страшного предательства. Спасая сына, я одновременно предаю его. Предаю его, и Кирюшу, и отчаянного Дубка, и осиротевшего Мишу.
Она вдруг почувствовала, что все четверо одинаково дороги ей — близость смерти уравняла их в её сердце. Солдат велел ей брать любого и уходить. Она взглянула на сына, увидела его совсем маленьким в кроватке. Он и сейчас не звал её на помощь. Солдат положил ей руку на плечо. Она повернулась и сказала: они все её сыновья.
Пришло в движение безжалостное время: зазвучали команды, послышался лязг оружия. В последний раз она подняла глаза — все четверо смотрели на неё, все четверо были спокойны. Больше она ничего не видела и не слышала. Когда мир вернулся к ней, впереди алела кирпичная стена, но мальчиков уже не было. Тогда она бросилась к своему сыну. Два солдата подняли её с земли, и она увидела коменданта. Он смотрел на неё непонимающими глазами и сказал, что она убила своего сына — это выше его понимания.
Встреча с Мейером год спустя: объяснение тяжёлой крови[ред.]
Спустя год она встретилась с комендантом снова — его привели к ней в партизанский отряд. Она сама допрашивала его. Увидев её, он заволновался и напомнил, как отнёсся к её просьбе о помиловании. Он пробормотал, что она сама отказалась, и попросил разрешения задать вопрос: почему она отказалась от помилования? Может быть, её сын отказался?
Стена по-прежнему стояла перед ней, но мальчиков уже не было. Она силилась собраться с мыслями, взять себя в руки. Этот немец сорвал бинт с её незажившей раны, но она не могла допустить, чтобы он почувствовал её слабость.
— Вы знаете, какая между нами разница?.. Мы защищаем родную землю и проливаем тяжёлую кровь. Для матери нет тяжелее крови, чем кровь сына. Я пролила её...
У её сына глаза серые, с едва заметными зелёными крапинками. В ясный летний день от травы и листьев глаза становятся зелёными.
Моё горе — как незаживающая рана... Мой сын в шеренге крайний справа. Его глаза смотрят на меня, и я всматриваюсь в них... недоумение или понимание, упрёк или прощение?