Ночью (Шаламов)
Очень краткое содержание[ред.]
Лагерь на Колыме, 1950-е годы. После ужина Глебов тщательно вылизал миску и слизал хлебные крошки с ладони.
Багрецов неотрывно смотрел ему в рот — никто не мог отвести глаза от пищи, исчезающей во рту другого человека.
Они молча пошли по тропе к скале. Глебов спросил шёпотом, далеко ли идти, и Багрецов ответил, что далеко. На площадке были кучи развороченных камней и сорванного мха. Багрецов сказал, что мог бы сделать это и один, но вдвоём веселее. Они легли и стали отбрасывать камни. Багрецов оцарапал палец, и кровь не останавливалась. Глебов равнодушно заметил, что у него плохая свёртываемость. Багрецов спросил, врач ли он. Глебов молчал — время, когда он был врачом, казалось очень далёким. Он не знал прошлого окружающих людей и не интересовался им. Его сознание было направлено лишь на одно — скорее убрать камни. Багрецов дотронулся до человеческого пальца, выглядывавшего из камней.
Палец был не похож на пальцы Глебова или Багрецова, но не тем, что был безжизненным и окоченелым, – в этом-то было мало различия. Ногти на этом мёртвом пальце были острижены...
Они вытащили труп за ноги, разогнули ему руки и стащили рубашку и кальсоны. Глебов запрятал бельё под телогрейку. Багрецов предложил надеть на себя, но Глебов отказался. Они уложили мертвеца обратно в могилу и закидали камнями. Белье согрелось за пазухой Глебова и уже не казалось чужим. Багрецов улыбался — завтра они продадут бельё, променяют на хлеб, может быть, даже достанут немного табаку.
Подробный пересказ[ред.]
Деление пересказа на главы — условное.
После ужина и путь к могиле[ред.]
Ужин закончился. Глебов медленно вылизал миску, тщательно собрал со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся её ко рту, бережно слизал крошки. Не глотая, он ощущал, как слюна густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба.
Вкус – это что-то другое, слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб сам таял во рту, и таял быстро.
Багрецов неотрывно смотрел Глебову в рот.
Ввалившиеся, блестящие глаза Багрецова неотрывно глядели Глебову в рот – не было ни в ком такой могучей воли, которая помогла бы отвести глаза от пищи, исчезающей во рту другого человека.
Глебов проглотил слюну, и Багрецов сразу же перевёл глаза к горизонту — на большую оранжевую луну, выползавшую на небо. Багрецов сказал, что пора идти. Они молча пошли по тропе к скале и поднялись на небольшой уступ, огибавший сопку. Хотя солнце зашло недавно, камни, днём обжигавшие подошвы сквозь резиновые галоши, надетые на босу ногу, сейчас уже были холодными. Глебов застегнул телогрейку. Ходьба не грела его. Он спросил шёпотом, далеко ли ещё. Багрецов негромко ответил, что далеко.
Раскопки и ограбление трупа[ред.]
Они сели отдыхать. Говорить было не о чём, да и думать было не о чём — всё было ясно и просто. На площадке, в конце уступа, были кучи развороченных камней, сорванного, ссохшегося мха. Багрецов усмехнулся, сказав, что мог бы сделать это и один, но вдвоём веселее. Да и для старого приятеля... Их привезли на одном пароходе в прошлом году. Багрецов остановился и велел лечь, чтобы их не увидели.
Они легли и стали отбрасывать в сторону камни. Больших камней, таких, чтобы нельзя было поднять и переместить вдвоём, здесь не было, потому что те люди, которые набрасывали их сюда утром, были не сильнее Глебова. Багрецов негромко выругался — он оцарапал палец, текла кровь. Он присыпал рану песком, вырвал клочок ваты из телогрейки, прижал — кровь не останавливалась. Глебов равнодушно сказал, что это плохая свёртываемость. Багрецов спросил, врач ли он. Глебов молчал.
Время, когда он был врачом, казалось очень далёким. Да и было ли такое время? Слишком часто тот мир за горами, за морями казался ему каким-то сном, выдумкой.
Он не знал прошлого тех людей, которые его окружали, и не интересовался им. Впрочем, если бы завтра Багрецов объявил себя доктором философии или маршалом авиации, Глебов поверил бы ему, не задумываясь. Утрачен был не только автоматизм суждений, но и автоматизм наблюдений. Глебов видел, как Багрецов отсасывал кровь из грязного пальца, но ничего не сказал.
То сознание, которое у него ещё оставалось и которое, возможно, уже не было человеческим сознанием, имело слишком мало граней и сейчас было направлено лишь на одно – чтобы скорее убрать камни.
Когда они улеглись отдыхать, Глебов спросил, глубоко ли. Багрецов ответил вопросом: как она может быть глубокой? И Глебов сообразил, что спросил чепуху и что яма действительно не может быть глубокой. Багрецов сказал: «Есть». Он дотронулся до человеческого пальца. Большой палец ступни выглядывал из камней — на лунном свету он был отлично виден. Палец был не похож на пальцы Глебова или Багрецова, но не тем, что был безжизненным и окоченелым, — в этом-то было мало различия. Ногти на этом мёртвом пальце были острижены, сам он был полнее и мягче глебовского. Они быстро откинули камни, которыми было завалено тело. Багрецов сказал, что мертвец совсем молодой. Вдвоём они с трудом вытащили труп за ноги. Глебов, задыхаясь, сказал, какой здоровый.
Если бы он не был такой здоровый, – сказал Багрецов, – его похоронили бы так, как хоронят нас, и нам не надо было бы идти сюда сегодня.
Они разогнули мертвецу руки и стащили рубашку. Багрецов удовлетворённо сказал, что кальсоны совсем новые. Стащили и кальсоны. Глебов запрятал комок белья под телогрейку. Багрецов посоветовал надеть лучше на себя. Глебов пробормотал, что не хочет. Они уложили мертвеца обратно в могилу и закидали её камнями.
Возвращение и мысли о завтрашнем дне[ред.]
Синий свет взошедшей луны... показывая каждый уступ, каждое дерево в особом, не дневном виде. ...Это был как бы второй, ночной, облик мира.
Бельё мертвеца согрелось за пазухой Глебова и уже не казалось чужим. Глебов мечтательно сказал, что закурить бы. Багрецов ответил, что завтра закурит. Багрецов улыбался. Завтра они продадут бельё, променяют на хлеб, может быть, даже достанут немного табаку...